Елена Блонди - Хаидэ

— Силин, — она сидела, выпрямившись, и лошадь, повинуясь поводьям, топталась, фыркая.

— Силин… Наверное, хорошо было думать о своем женихе? Когда мы приедем, ты вернешься домой, да? Спасенная, отгуляешь свадьбу, и возляжешь с юношей в супружескую постель?

Говоря, мысленно видел, как она, повинуясь желанию, сползает с седла и раскидывает руки, чтобы принять его — одного из своих спасителей, со сладкой благодарностью за спасение. Они в самом сердце зрелой весны, где все сливается в любовном желании, ведь это подарено богами, всеми богами, что приходили на землю испокон веков. Все они знали, что такое весна и что такое мягкая постель из трав, пахнущих женской кожей, горячей от желания.

Он ждал, сердце замедлилось, ударяя гулко и мерно. И на пятом ударе прозвучал голос девочки, проданной отцом:

— Я вернусь туда. Вместе с госпожой Ахаттой. И мы убьем моего отца и моего жениха, который вовсе не юноша, а старый купец, что брал меня в шестые жены.

Техути нагнулся к шее лошади, трясущимися пальцами зацепил грубую пряжку. Кровь прилила к лицу. Ответил хрипло:

— Поправлю узел и едем.

Силин ударила пятками и двинулась вперед. А он, для виду натягивая жесткие кожаные ремни, подумал, терзаясь внезапным и злым унижением — поняла. В отличие от припомненных им женщин, что лежали бы и стенали, она знает, как звучат голоса мужчин. И пока изнеженные упивались бы горестями, эта и вправду поедет и убьет. Как хорошо, не успел ни сказать, ни сделать ничего, что может быть поставлено ему в вину, потом, этой девочкой, первой подданной темной госпожи Ахатты.

Поравнявшись с Силин, спросил, не удержавшись:

— А себя ты тоже убила бы? Если вдруг плен или снова продали тебя?

— Себя? Нет, — она рассмеялась, — зачем убивать себя. Я молода и буду жить, пока кто-то другой не убьет меня. Так правильно.

В небе ходили круглые темные облачка, ползали, закрывая то одно созвездие, то другое. И когда луна выбиралась из-под облачных комков, Техути видел, что девушка взглядывает на него с любопытством. Чтоб отвлечь ее мысли от неслучившегося, заговорил о другом:

— Кто они? Ты их знаешь? Что за варвары?

— Это тириты. Они живут сами по себе, на границе с пустынями. Воруют скот и продают его. И женщин. Они кочуют там, далеко, редко сюда приходят.

— Но вот пришли?

— Они говорили, им дадут хорошую цену. Этот говорил, большой. Агарра. Он не хотел меня, он все смеялся и на пальцах считал плату.

— Плату за тебя?

— За вас, — ответила она удивленно, — они пришли за дочерью Энии, забрать ее.

— Да, — сказал Техути, пытаясь собраться с мыслями. Степь вокруг почернела, показалось, что вместо трав под копытами открылся бездонный проем. И лошади, ударяя ногами в склон, несутся вниз, неумолимо и без возврата.

— Кто? Кто велел им?

— Не было имен. Агарра делал рукой знак, смотрел в стороны. Не говорил.

Облако сдвинулось, открыв зеленую каплю сережки Миисы в светлеющем небе. Техути натянул повод, правильно разворачивая коня. Звезда встала над уголком левого глаза, у переносицы. Тихая степь была по-прежнему пуста и пела свои ночные весенние песни, не принося дальнего топота. На рассвете они доберутся до лагеря.

Сурок, стоя у разрытой норы, пел любовную песню. Верещал, тонко взвизгивая складывал маленькие ручки, вытягивал к луне тупую короткую морду. Уселся на хвостик и вдруг застыл, поводя усами и сторожа уши. Земля вздрагивала, и его хвост услышал топот раньше, чем ветерок донес его над травой.

Сурок был любопытен и не стал прятаться сразу. Как заговоренный волшебным словом замер, быстро двигая черным носом. К мерным движениям земли прибавился звук — так сыплется в старой норе глина, когда дышит холм, нагреваясь на солнце. И пришли запахи. Запах человека и лошади, смешанного с кровью пота, кожи, снятой с убитых степных зверей. Налетели, накрывая сурка с головой, и он, пискнув, ввинтился в черную дырку норы, мелькнув светлым пятном на заду.

А через несколько длинных мгновений топот ударил сверху, со стенок норы просыпалась глина, стряхиваясь с корешков. Забившись в дальнюю спаленку, сурок ждал, вот сейчас протопочет и понесется дальше. Но шаги топали на месте, кружась. Он отвернулся к стене, зажмуривая черные, как ягодки змеевника, глазки, и притих.

Убог вел за собой погоню, иногда оглядывался, скаля ровные зубы, и глаза его взблескивали белым светом луны. Лошади племени, стройные и летучие, бежали без труда. Если бы не рожать княгине, они, конечно, ушли бы от преследователей. Теперь он один. Он и степь. И может, забавляясь, водить за собой этих косматых лошадок, подпуская их ближе, а потом отрываясь и почти исчезая в синих с черным волнах дикого ячменя и полыни. Замедляя бег, Убог внимательно следил за тем, чтоб очередное облако, накатываясь на луну, скрывало его и лошадей, превращая в кучку черных топочущих теней. И не упускал того мига, когда надо прибавить ходу и улететь так далеко, чтобы кроме топота всадники ничего не знали о том, сам ли он несется по травам или их по-прежнему несколько человек в седлах. Оказалось, Убог это умел. Как умел и вовремя вскрикнуть тонким голосом — будто женщина зло понукает коня, а потом присоединить к поддельному женскому голосу свой — грубый мужской.

Он мог уйти совсем. Но варвары могут и повернуть, вдруг решат снова навестить три кургана-царя. Потому бег Убога шел большим полукругом, сперва вел погоню в сторону, а к рассвету все ближе сворачивал к лагерю. Хотят догнать? Ну что же, догонят… Когда сам захочет того.

Небо светлело на востоке, задрожала в нежной размытой зелени яркая капля утренней звезды. И облака разошлись, исчезая. Скоро враги увидят, что гонятся за одним воином вместо нужной им добычи.

Он согнул левую руку, заворачивая за одинокий курган, и с другой стороны его резко остановился, топча копытами сурочьи норы, испятнавшие подножие. Над вершиной кургана взлетал дальний топот, становясь ближе.

Убог оскалился, вынимая из горита стрелу и накладывая ее на тетиву лука. Первый всадник, крича, вынырнул наискось, клонясь на спуске. Крик захлебнулся, когда стрела нашла его горло.

— О! — успел сам себе удивиться бродяга, а пальцы уже натянули, положили, мягко разжались. Мешаясь с удаляющимся ржанием отпущенных им коней, прокричал второй всадник, что выскочил ниже. А дальше над вершиной одновременно показались черные головы, будто грибы стремительно лезли из густой травы. И еще один нашел свою смерть.

— Хей-го! — закричал Убог, ударяя коня, помчался в степь, отшвырнув шапку и держа лук в свободной руке. Рыб бежал все быстрее, мерно поднимал мощные ноги, потряхивал гривой. Коротко ржал, взволнованный стычкой.