Лео Перуц - Шведский всадник. Парикмахер Тюрлюпэ. Маркиз Де Боливар. Рождение антихриста. Рассказы

Издалека, со стороны полей, через распахнутые окна доносилась музыка шарманщика. Он играл мелодию народной песни «Андулько, деточка моя». Славная песня, эта «Андулько», с ее регулярными переходами от застенчивого «она» к восторженному «ты».

Андулько, деточка моя,Она милее всех.Андулько, девочка моя,Я так тебя люблю!Затем происходит внезапная смена ритма:Но люди мне не разрешаютК тебе ходить, к тебе ходить.Мне, бедному, не позволяютТебя любить, тебя любить.

Эта мелодия навсегда останется для меня неразрывно связанной с тем весенним днем. Ибо когда я поднялся с дивана, прислушиваясь к се звукам, мой взгляд неожиданно упал на снимок, стоявший на столе фельдфебеля.

Это была фотография в рамке из красного дерева, и на ней были изображены фельдфебель Хвастек в форме лейтенанта, рядом с ним очень красивая стройная девушка в летнем платье, а за ними краешек, как мне показалось, Хальштеттер-Зе.

У меня сильно екнуло сердце, так как я узнал девушку на фотоснимке: в раннем детстве я часто встречал ее на теннисном корте возле Бельведера, куда ходил вместе со своей старшей сестрой. Я не видел ее уже много лет, но часто вспоминал о ней и поэтому сразу узнал ее. И меня, глупого восемнадцатилетнего мальчика, внезапно обуяла нелепая ревнивая ненависть к фельдфебелю — за то, что на этой фотографии он стоял в великолепном лейтенантском мундире рядом с девушкой, держа одну руку на эфесе своей сабли, а другою едва не касаясь ее руки, Я завидовал ему из-за всего: из-за девушки, из-за лейтенантских звездочек, из-за чудесного летнего дня, даже из-за озера — было ли это Хальштеттер-Зе или какое-то другое. Я не мог оторвать взгляда от снимка; меня захлестнули воспоминания о тех давно минувших днях, мне припомнилось много мелких и незначительных эпизодов: то, как однажды я видел ее перепрыгивающей через лужу, как во время ливня я предложил ей свой зонт — в тот день на ней был широкий берет василькового цвета с прикрепленным к нему длинным пером. И еще я вспомнил, как однажды она провожала мою сестру до дома, как она дошла с нами до самого подъезда и даже, наверное, поднялась бы к нам в квартиру, если бы не было так поздно. А по дороге она разговаривала не только с сестрой, но и со мной, мы беседовали о Шиллере и его «Телле», который как раз в те дни шел в Национальном театре, — впрочем, возможно, что моя память меня обманула, и это была совсем другая девушка.

Я продолжал смотреть на фотографию, а издалека по-прежнему доносилась мелодия песни «Андулько, деточка моя». И пока я так стоял, мне внезапно пришла в голову озорная мысль. У меня в бумажнике лежала моя собственная фотография, снимок кабинетного формата. Я тайком достал его и вставил в рамку, так что он полностью закрыл изображение фельдфебеля. Затем я отступил на шаг и испытал ликующее чувство: теперь уже я, а не он, стоял рядом с девушкой, совсем рядом, едва не касаясь ее рукой, и ее лицо было полуобернуто к моему. Ее губы были чуть приоткрыты, как будто она беседовала со мной вполголоса, хотя бы о том же Шиллере. И мне представилось, что мы идем рука об руку по Водной улице, в сумерках, как в тот раз, и беседуем о театре и постановке «Телля». И я забыл о настоящем, о военной службе, ружейных приемах, упражнениях на перекладине, проверке ранцев, утреннем подъеме, маршах; забыл обо всех тяготах, как минувших, так и предстоящих, и снова стал маленьким влюбленным школьником, с замиранием сердца идущим по улице в сопровождении любимой девушки из далекого прошлого.

Неожиданный толчок в плечо вывел меня из оцепенения — фельдфебель закончил чистить брюки и стоял возле меня.

— Что случилось? Что это вы тут стоите, выпучив глаза, словно мул, навьюченный боеприпасами? Ах, вы разглядываете фотографию. Ну и как — она вам нравится? Бьюсь об заклад, что да. Другим она тоже понравилась.

— Вы се знали? — спросил я, смутившись. Говоря по правде, мне очень хотелось узнать, что между ними было, как он очутился на этой фотографии рядом с ней, не был ли он часом с ней обручен. И я задал самый дурацкий и неуместный вопрос, который только можно было придумать:

— Вы были с ней близки?

Немного помолчав, он произнес очень серьезным и задумчивым голосом, какого я раньше у него не слышал:

— Были ли мы с ней близки? Как можно ответить на подобный вопрос?

Он снова замолчал, и я тоже не произносил ни слова, хотя мое сердце колотилось от волнения и ревности.

— Близки! — продолжил он, и теперь со мной разговаривал уже не фельдфебель Хвастек из «Картечи», но другой, совершенно незнакомый мне человек, голоса которого я прежде никогда не слышал. — Что вообще означает это слово — «близки»? Мы стояли друг подле друга и смотрели на один и тот же уголок озера, вот и все.

Он повернулся, склонился над столом и принялся листать один из сатирических журналов.

— Полагаю, что ближе один человек к другому стоять не может, — сказал он спустя какое-то время, по-прежнему не глядя на меня и продолжая листать старый журнал. — Что вообще связывает нас всех друг с другом? Мы лишь стоим в одной и той же точке пространства, и ничего больше. Разве не так?

Внезапно он поднял голову и заметил мою фотографию, которую я не успел вовремя убрать.

Он громко расхохотался, а я густо покраснел, проклиная себя за свою глупую мальчишескую выходку. Впрочем, его лицо снова приняло серьезное выражение, и он достал мою фотографию из-под рамки.

— Вам вовсе нечего стыдиться, — сказал он без тени насмешки, с легкой, едва различимой горечью в голосе. — Многие до вас делали абсолютно то же самое. Многие ставили себя рядом с ней, помещали себя, так сказать, в ту же точку пространства. И им казалось, что наконец-то они близки к ней. Кое-кому это почти удавалось. Один из них и по сей день находится там, загораживая собой меня. Но означает ли это, что он стоит к ней ближе?

Он надел мундир. Его движения были преувеличенно резкими и решительными.

— Запомните, — добавил он, — ни один человек не бывает близок к другому. Зарубите это себе на носу! Даже лучшие друзья всего лишь стоят друг подле друга, в одной и той же точке пространства. И все то, что называют дружбой, любовью или супружеством — все это ничем не отличается от того, как если бы мы силой втискивали свое изображение под одну рамку с другим. Одерните мне складки, вольноопределяющийся, и мы выходим!

Я с изумлением смотрел на фельдфебеля. В его словах, как мне казалось, заключалось много верного, даже своего рода философия, но откуда он мог ее взять? Я не верил, что он был способен дойти до нее своим умом. До этого дня я не слышал от него ничего такого, что выходило бы за рамки тривиального — норой с шутливым, порой с грубоватым оттенком. Я огляделся по сторонам, ища взглядом ту книгу, из какой фельдфебель мог почерпнуть столь мудрые мысли. Но я увидел одни детективные романы да старые подшивки юмористических журналов, из которых он в принципе не мог почерпнуть ничего подобного.