Грэхэм Мастертон - Дьяволы дня Д

– Я заклинаю тебя, о грешный дух: изыди. Во имя Бога-Отца – оставь меня. Во имя Бога-Сына – исчезни. Во имя Бога-Святого Духа – покинь это место. Трепещи и беги, о нечестивый, ибо это Бог приказывает тебе, ибо это я приказываю тебе. Подчинись мне, моей воле именем Иисуса из Назарета, отдавшего свою душу. Подчинись моей воле именем святой девственницы Марии, отдавшей свое чрево, именем священных ангелов, из которых ты пал. Я приказываю тебе исчезнуть. Прощай, о дух. Аминь.

Отец Энтон склонил голову, а мы, содрогаясь от холода, ждали некоторое время, пока он не повернулся к нам и не произнес:

– Вы можете начинать.

Подняв брезентовую сумку с инструментами, я влез на танк. Потом обернулся и помог Мадлен вскарабкаться вслед за мной. Отец Энтон, с поднятым вверх распятием и прижатой к груди библией, остался на прежнем месте. Я осторожно подошел к башне. Черви, извергшиеся вчера из моего желудка, полностью исчезли, словно они были не более чем нездоровая иллюзия. Я встал на колени, открыл брезентовую сумку и достал из нее длинную стальную стамеску и киянку. Мадлен встала на колени возле меня.

– Мы еще можем отказаться, – сказала она.

Несколько секунд я смотрел на нее, потом подался вперед и поцеловал.

– Если мы должны встретиться с этим демоном, – мы должны встретиться с ним. Даже если мы развернемся сегодня, то когда-нибудь нам все равно придется это сделать.

Я повернулся к башне, и пятью или шестью звонкими ударами мне удалось вогнать край стамески под приклепанное к люку распятие. Тридцать лет коррозии ослабили соединение, и после пяти минут жаркой и шумной работы крест был снят. Затем, лишь для большей уверенности, я уничтожил последние различимые слова святого заклинания.

Тяжело дыша, я некоторое время все еще стоял и слушал. Не было ни единого звука, кроме моего собственного тяжелого дыхания и шороха падающего снега. Снег усиливался, и стало почти невозможно различать отдаленные деревья и верхушки крыш на ферме. Но отец Энтон, в белой шляпе, с белыми плечами, стоял, ни на мгновенье не расслабляясь, и по-прежнему держал в высоко поднятой руке в варежке серебряное распятие.

Я постучал по башне и сказал:

– Есть там кто-нибудь? Есть кто-нибудь внутри?

Никакого ответа. Только гулкое эхо моего осторожного стука.

Я вытер холодный пот со своего лба. Мадлен, волосы которой были плотно посыпаны хлопьями снега, попыталась ободрить меня своей улыбкой.

– Ну, – сказал я, – все в порядке.

Широкой стальной стамеской и принялся колотить по всей окружности башенного люка, местами разрушая грубый сварной шов, но большей частью просто оставляя зазубрины на ржавой бронированной обшивке. Я совершал свой седьмой круг, когда лезвие стамески, в месте, где металл глубоко проржавел, прошло насквозь, сделав дыру размером в десятицентовик.

Даже на леденящем холоде, даже в плотной снежной завесе мы смогли услышать отвратительный свист воздуха, вырвавшегося из танка, и ощутить кислое зловоние, запах, о котором я не помнил, чтобы что-нибудь когда-нибудь так пахло. В нем было что-то от запаха тухлой пищи, заставлявшего болезненно переворачиваться желудок, и что-то от смрада, напомнившего мне жилища рептилий в зоопарках. Я не смог справиться с рвотным позывом, и крепкое красное вино мадам Сори снова наполнило мой рот. Мадлен отвернулась и пробормотала: «Mon Dieu!»[25]

Я попытался сохранить спокойствие и повернулся к отцу Энтону.

– Я пробил дырку, отец, – сказал я. – Оттуда чертовски омерзительно пахнет.

Отец Энтон перекрестился.

– Это дух Ваала, – произнес он. Лицо его было серым от холода. Затем он поднял распятие еще выше и сказал:

– Я заклинаю именем Люцифера, Вельзевула, Сатаны, Яконила, их силой и твоим перед ними преклонением, чтобы мучился и страдал этот непокорный демон, пока не явится предо мной и не подчинится моей воле и приказам, что бы я ни повелел и ни приказал делать. Фьят, фьят, фьят. Аминь.

– Ден, мы смогли бы запечатать его снова. Еще есть время.

Я посмотрел на крошечное отверстие, из которого все еще вырывался загрязненный воздух.

– И сколько пройдет времени, прежде чем он выйдет на свободу и последует за нами? Эта штука убила твою мать, Мадлен. Если ты действительно в это веришь, мы должны навсегда от этого освободиться.

– Ты в это веришь? – спросила она меня; глаза ее были широко раскрыты.

– Я не знаю. Просто я хочу выяснить, что тут внутри. Я хочу выяснить, что могло заставить человека блевать червями.

Я облизнул губы и снова поднял молоток. И я снова и снова молотил по башне, пока дырка не достигла размеров двадцатипятипенсовика, и, наконец, бронированная обшивка не начала отскакивать лепестками черной ржавчины. За двадцать минут я отбил весь металл вокруг петлей люка, и получилось отверстие размером с большую сковородку.

Отец Энтон, все еще терпеливо ожидавший, стоя под снегом, спросил:

– Можно что-нибудь разглядеть, monsieur?

Я всмотрелся в черные внутренности танка.

– Пока ничего.

Достав из сумки лапу, я взобрался на верхушку башни и вставил ее в отверстие. Потом отклонился назад и начал приподнимать сам люк, как будто открывая консервным ножом упрямую банку с томатами. Наконец сварка не выдержала и люк открылся. Я запыхался и мне было жарко, даже несмотря на минусовую температуру, державшуюся в тот мрачный день. Но работа наконец была сделана.

– Дай мне фонарь, – сказал я Мадлен.

С бледным лицом она передала мне фонарь. Я включил его и направил луч в чрево «Шермана». Я увидел откидывающееся сиденье командира экипажа, казенную часть пушки и место наводчика. Я кинул луч в сторону – и тогда я увидел это. Черный мешок, пыльный и заплесневевший, сшитый, как почтовый или как саван. Он не был очень большим – может быть размером с ребенка или с мешок удобрения. Он лежал возле стенки танка, как будто бы упал там.

Мадлен прикоснулась к моему плечу.

– Что там? – прошептала она испуганным голосом. – Что ты видишь?

Я выпрямился.

– Не знаю. Что-то вроде черного мешка. Я думаю, мне нужно спуститься вниз и поднять его наружу.

– Monsieur! – крикнул отец Энтон. – Не спускайтесь внутрь!

Я еще раз посмотрел на мешок.

– Это единственный способ. Иначе мы его оттуда никогда не вытащим.

Мне меньше всего на свете хотелось лезть в этот танк и трогать этот мешок, но я знал, что если бы мы попытались зацепить его лапой, то, вероятно, порвали бы материю. Он выглядел очень старым и гнилым: ему было больше тридцати лет, возможно больше ста. Одна прореха – и все вывалится.

Пока Мадлен держала покрытую зазубринами крышку люка, я вскарабкался на башню и опустил ноги внутрь. Хотя мои ноги совершенно окоченели, я почувствовал странное пощипывание, словно кто-то кусал их.