Иван Панкеев - Копья летящего тень

Женя хорошо знала характер своего братца. Когда через два месяца мы были приглашены на официальное новоселье и, обнаружив вместо нашей картины вдвое меньший по формату модный сюр с летающими кошками и многоногими автомобилями, вопросительно посмотрели на Андрея, он без тени смущения пояснил, что на днях выменял эту картину на нашу. И даже назвал адрес коллекционера, с которым обменялся.

Но, будучи талантливейшим аферистом и прирожденным лицедеем, он не дал даже зародиться в нас чувству досады или мысли о том, что подарена была столь ненужная вещь, которую пришлось тут же обменять.

Наоборот — он разыграл целый спектакль, рассказывая о том, как вцепился коллекционер в нашу картину, как умолял он Андрея за любые деньги продать ее, как ежедневно звонил три недели, предлагая в обмен лучшие полотна из своего собрания.

Понятное дело, Андрей и в этой ситуации продемонстрировал свое благородство, сострадание и вообще — все лучшие качества, которые могут быть в человеке: он уступил, спасая тем самым неведомого нам собирателя от мук, терзаний и бессонных ночей.

И мы сделали вид, что поверили — право же, спектакль стоил такой оценки.

Однако что-то неуловимо переменилось в самом Андрее. В лице, манерах, самой фигуре появилась какая-то затаенность и то, что старые философы называли тенью порока.

Весь вечер я внимательно наблюдал за ним и видел, что даже занятый гостями и неизбежными хлопотами, он все же время от времени на мгновенье блаженно замирал, улыбаясь чему-то своему, сокрытому от наших взоров; и этот отсутствующий взгляд, мускулы, кожа выдавали какое-то тайное общение — столь сладострастное, что его невозможно было скрыть даже такому актеру как Андрей.

Мать шепнула Жеке, что, по ее мнению, он влюбился. Я же, помимо воли, теперь все, происходящее в наших домах, что хотя бы на йоту отклонялось от заведенного порядка, связывал с Маргаритой.

Коллекционер, к которому дней через десять я напросился в гости, оказался против ожидания, не седеньким старичком, а молодым, с аккуратной густой бородой, человеком. Узнав, что я люблю живопись и, прослышав о его собрании, хотел бы посмотреть то, что будет дозволено, он, после вполне объяснимых расспросов, согласился на встречу.

Полотна были достаточно разношерстными. Одно из двух: либо хозяин умышленно пытался иметь осколки разных стилей, направлений и течений в живописи; либо он скупал все, что со временем сулило прибыль.

Посмотрев несколько работ, я остановился на втором предположении. Но, естественно, не просмотр «шедевров» привел меня к бородачу: «заведенный» всей этой историей с Маргаритой, я уже не мог остановиться — хотелось добраться если не до точки, то хотя бы до многоточия. Поэтому, увидев в одной из работ — «Обнаженная с бокалом» — отдаленный повод задать свой вопрос, я тут же воспользовался случаем:

— Этот бокал напоминает мне другой, на картине…

И я добросовестно описал в мельчайших подробностях полотно из кабаре дяди Сержа. Неотступно сопровождавший меня хозяин отреагировал сразу:

— Да, я знаю, о чем вы говорите, более того — через неделю она будет здесь; но вы несколько не точны — там не две, а одна девушка. Второй стул пустует, хотя на столе — бокал и кофейная чашка. Я так и назвал эту картину — «Ожидающая». Кто-то на несколько минут отлучился, и спутница ждет его. Хотя вы утверждаете, что не его, а — ее. Но это уж — трактовки, домыслы.

— Какие домыслы! — возмутился я. — Там была вторая женщина!

— Ну, коллега, — сдержанно улыбнулся бородач, — не я же ее увел, что вы кипятитесь?

— Да-да, — стушевался я, — извините… А что, самой картины у вас разве нет?

— Но я ведь сказал: скоро будет, вернее, она уже моя. Просто бывший хозяин, интеллигентный молодой человек, слишком болезненно с ней расстается, просил еще неделю — для прощания. Но обменный договор мы с ним заключили — все честно и законно.

Так вот оно, значит, что! Ну, Андрюша, ну, деляга! Все предусмотрел: мол, если Женя взбунтуется — можно тут же сделать обратный ход, а договор расторгнуть. Но куда же он ее дел — не фотокарточка ведь? И зачем ему хранить в доме ненужную вещь? Значит — не такую уж и ненужную?

Прощаясь с коллекционером, я попросил разрешения посмотреть «Ожидающую», как только ее доставят.

Ну что, зеркало? Что же ты перестало играть в свои прелестные игры? Я ведь снова влюблен, и душа моя молода и светла — почему же ты являешь мне сей озабоченный лик с темными полукружьями под глазами?

Что изменилось? Почему ты отказываешь мне в ласках, коими само же и обнадежило? Ах, снова я сам виноват?! Ах, не надо было противиться тогда, в постели, когда вместо Жени пришла Маргарита, ее неутоленный дух, требующий все новых и новых жертв во имя давнего ее греха — Аттиса?

Но ведь это уже было, тебе ли не знать, стекляшка венецианская! Было — с другой Маргаритой и с другим Фаустом.

Хотя, может, с одним и тем же Мефистофелем.

Значит — юное тело в обмен на любовь к Маргарите? А тебе-то зачем эти игры? Висишь себе и виси, знай свое дело, а в мои не вмешивайся. Тоже мне — посредник между тем и этим светом! Я — твой свет, запомнило? Не будет меня — и некого тебе станет отражать в этой квартире. Не-ко-го, ясно? Не будь ты Лизиным приданым — так и шандарахнул бы молотком за твои дурацкие шуточки!

Вот те на! Оно еще и мысли мои подслушивает. Или это энергия такая из меня прет, что даже зеркало затуманивается?

Где-то там, в глубинах зеркального квадрата, сквозь паутинную светлую вуаль проплыли знакомые по портретам и вовсе незнакомые лица — живые, двигающиеся: Лиза, ее муж, какая-то дама в напудренном парике, толстый господин, поправляющий широкую синюю ленту на груди, еще одна дама — в платье с огромным декольте и с бриллиантовым колье на шее, моя мама, торопливо причесывающая волосы, молодой отец, поправляющий шляпу, сам я, внимательно изучающий собственное обличье…

Может, правду говорят, что перед смертью вспоминается вся жизнь, и потому зеркало, услышав про молоток, тоже вспомнило всех, кому служило триста лет?

Ладно, ладно, не дергайся — пошутил я так; ну да, неудачно, согласен, но и ты хорошо со своими штучками. Я пока еще хозяин в доме, и изволь относиться ко мне с должным почтением. А не то — поверну к стене, и беседуй с обоями, сколько душе твоей угодно. Понятно? То-то же!

Коллекционер позвонил ровно через неделю. В его голосе звучало нескрываемое торжество:

— Я был прав, коллега, она — одна. Приезжайте, сами увидите.

К счастью, Жека была дома, и через час мы уже стояли в знакомом коридоре.

Действительно, на картине была лишь одна женщина — курящая. Место Маргариты пустовало. Но вино в ее бокале еще пузырилось, и над чашкой кофе вился легкий дымок… Казалось, что Маргарита перед самым нашим приходом спряталась за раму и теперь подглядывает за нами оттуда.