Клод Фаррер - Дом Людей Живых

Он откинулся назад в своем кресле, и его бритое насмешливое лицо обрисовалось еще более ясно на фоне парчовой спинки.

Несколько секунд я молчал, сбитый с толку. Потом я снова овладел собою.

— Пусть будет так; я ошибся и сознаюсь в этом. Госпожа де*** здесь свободна. В таком случае, ничто, очевидно, не препятствует тому, чтоб я был удостоен чести засвидетельствовать ей свое почтение. Могу я ее видеть? Я принадлежу к ее друзьям, и даже самым близким.

Улыбка на бритых губах перешла во взрыв пронзительно-визгливого смеха.

— О, господин офицер! Поверьте, мы это знаем. И простите, если я осмелился посмеяться над делом сердца, как ваше: я очень стар, и в мое время тайна в подобных вещах не была строго соблюдаема. Хорошо, хорошо… я вижу, вы затронуты; но это вышло случайно… Забудем об этом!.. Видеть госпожу де***? Это было бы можно, если б госпожа де***, весьма утомленная, не спала сейчас. Она только что заснула, вы же слишком галантны для того, чтобы такого резона не было вполне достаточно.

Он засмеялся. Я почувствовал пот на висках.

— Я не настаиваю, — сказал я, стараясь сохранить спокойствие. — Я обещаю не будить госпожу де***, если ее сон действительно так глубок. Но я все же хочу ее видеть. Мне кажется, это мое право, и надеюсь, что этого права не будут оспаривать.

На этот раз маркиз Гаспар перестал смеяться и пристально посмотрел на меня. Потом он сказал серьезным тоном.

— Знайте, господин офицер, ваше положение здесь таково, что вы можете требовать, чего захотите, не встречая отказа. Идемте.

Он встал, подошел к двери, отворил ее и вступил в прихожую.

Я следовал за ним, изумленный и беспокойный. Оба старика также встали и шли следом за мной.

— Сударь, — сказал мне вполголоса маркиз Гаспар, — теперь вы можете сообразить причину, по которой вас неоднократно просили соблюдать тишину в вашей комнате, смежной с этой…

То была дверь с тремя железными засовами, из-под которой час тому назад повеяло запахом ландыша. И это была действительно комната, какую я представлял себе, с голыми стенами, подобная моей комнате; и такая же кровать с тонкими простынями и шелковым одеялом.

На этой кровати лежала Мадлена, с закрытыми глазами, белыми губами и пепельно-серой бледностью на щеках… Мне не солгали. Она спала. Она спала очень глубоко, слишком глубоко, странным сном, холодным и бледным, более близким, быть может, к смерти, чем к жизни.

— Постарайтесь исполнить ваше обещание, сударь, — сказал маркиз Гаспар. — Вы видите, что госпожа де*** действительно спит. И, добавлю, она настолько слаба, что могла бы не перенести слишком резкого пробуждения…

Он продолжал говорить тихо, серьезным голосом, представлявшим странный контраст с шутливым тоном, которого он держался вначале.

Тогда из самой глубины моего существа поднялся холодный и страшный гнев, подобно тому, как дикие вихри зимы поднимаются над опустошенной равниной.

С пистолетом в руке я пошел прямо на этого человека — моего врага — и, приставив к его груди дуло оружия, готового к выстрелу, скомандовал:

— Молчать! Молчать все трое, и ни одного движения, — или я вас убью. А теперь отвечайте мне — вы, вы один. Повторяю: не лгать, под страхом смерти! Прежде всего: что вы здесь делаете с этой женщиной?

Я не спускал глаз с человека, которому угрожал. Но вдруг его взгляд приобрел какую-то странную силу. Я был точно ослеплен им, пронизан, побежден. Внезапный ужас вытеснил мой гнев. Я чувствовал, что жертва от меня ускользает. Последним усилием воли я хотел нажать на спуск пистолета. Но выстрела не последовало. Глаза маркиза медленно, тихо, неотвратимо опустились, переходя от моих глаз на мою руку. Они как будто сжали со страшною силой мои пальцы, парализовали их, сломали. Пистолет выпал у меня из руки и упал на пол.

Тогда, своим тихим, серьезным голосом, совершенно тем же голосом, как будто решительно ничего не произошло, маркиз Гаспар отвечал:

— Что я здесь делаю с этой женщиной? Сударь, не может быть ничего законнее вашего любопытства. И я буду иметь честь удовлетворить его. Но не угодно ли вам будет возвратиться туда, откуда вы пришли, чтобы не тревожить госпожи де*** в ее сне?

Обе мои руки были свободны, как и обе мои ноги. И вместе с тем мне казалось, что я был связан по рукам и по ногам. Я не мог сделать ни одного движения, исключая тех, которые мне приказывал делать маркиз Гаспар, мой повелитель.

Пленник духом и телом, я молча повиновался. Я возвратился туда, откуда мы пришли.

В ту минуту, когда я покидал комнату, в которой спала моя возлюбленная, я почувствовал неодолимое желание бросить взгляд назад, на нее — один только взгляд…

Но мне не позволили этого.

XVII

— Господин офицер, — начал маркиз Гаспар, — вы можете требовать всего здесь, ни в чем не встречая отказа. Ни в чем. Кроме единственной вещи, о которой сейчас будет речь. В данный момент вы мне задали вопрос относительно госпожи де***, и, поистине, я предпочтительнее хотел бы не отвечать вам. Быть может, однако же, ответ этот будет более длинным, нежели вы полагаете. Все равно. Повторяю, нет ничего такого, чего бы я не исполнил бы, чтобы удовлетворить вас. Теперь же простите, если я утомлю ваше внимание объяснением, быть может, и скучным, но необходимым.

Он помолчал немного, открыл свою табакерку, предложил ее сыну и внуку и понюхал сам. Потом он начал:

— Сударь, я родился довольно далеко отсюда, в маленьком городке Германии, в лето от Рождества Христова…

Он снова замолчал: граф Франсуа, порывисто поднявшись со своего кресла, протянул к отцу руку, словно умоляя его не говорить дальше.

И маркиз Гаспар действительно молчал несколько секунд. Посмотрев на своего сына, он вытянул губы с выражением иронической снисходительности.

— Ну! — произнес он, наконец, самым высоким фальцетом. — Франсуа! В вашем возрасте такое ребячество! Не кажется ли вам, что господин офицер уже слишком много знает о Тайне, слишком много? Теперь не имеет значения, узнает ли он все или же будет оставаться в неведении об остальном…

Он опять повернулся ко мне и начал снова:

— Сударь, я родился, как уже имел честь вам сказать, в маленьком городке Германии, Эккернферде, неподалеку от Шлезвига, в году от Рождества Христова 1733, — да, сударь, тысяча семьсот тридцать третьем. Следовательно, сегодня, 22 декабря 1908 года, мне сто семьдесят пять лет от роду. Не удивляйтесь слишком: ничего не может быть более достоверного и ничто не может быть легче объяснено. Если бы вы имели досуг, я рассказал бы вам в подробностях не всю мою личную жизнь, что для вас показалось бы неинтересным, но кое-что из моих первых пятидесяти лет. Однако же, это слишком далеко завлекло бы нас, и ночь оказалась бы чересчур короткой для такого рассказа. Итак, позвольте мне, сударь, сократить его, говоря лишь о том, что является существенным. Мой отец, славный дворянин на службе его величества короля Христиана Шестого Датского, был храбрый солдат; он прославился в войнах предыдущего царствования, но представлял незначительную фигуру при дворе властителя столь мирного, единственным интересом которого были науки и искусства. Европа наслаждалась тогда миром, и мой отец волей-неволей должен был приспособляться к этому. Но мир был непродолжительным, и не исполнилось мне семи лет, как разразилась новая война, в которую вмешались Австрия, Пруссия, Франция и несколько мелких государств, ловцов рыбы в мутной воде. Дания едва не одна держала свою шпагу в ножнах. Мой отец не стерпел этого и предпочел эмигрировать. Мы прибыли в Париж, потом в Версаль, где король Людовик XV принял нас милостиво. Во французской армии было место для всех храбрых людей. Мой отец был замечен, и карьера его обещала сделаться блестящей; но английское ядро ее пресекло 10 мая 1745 года, в тот самый момент, когда славная победа при Фонтенуа была решена. Отец много способствовал ее одержанию на глазах самого короля, который умел не забывать заслуг павших, и, в награду, призвал меня занять место среди своих пажей. Так началась, сударь, моя самостоятельная жизнь. Долгое время она была беззаботной и веселой. И теперь еще я вспоминаю с нежностью очаровательные годы, которыми наслаждалась Франция после мира 1747 года. В особенности двор предавался празднествам, любви и веселым безумствам. На мою долю выпала честь участвовать во всем этом. И по справедливости, если сегодня вы видите меня живущим в уединении отшельником, главная тому причина в благоденствии, исполненном изящества, среди которого протекли мои юные годы, и несравненная прелесть которого вселила в меня отвращение к мизерным радостям, какие вы, люди девятнадцатого и двадцатого веков, могли бы мне предложить, если б я захотел этого. Но к чему докучать вам бесплодными сетованиями! Я оставлю их, извиняясь за промедление. И немного поздно, но перейду к делу.