Дарья Беляева - Маленькие Смерти

Он протягивает мне свою когтистую лапку, и я уже готовлюсь засмеяться, такой он в сущности забавный, как вдруг снова слышу то, что не является голосом или звуком.

— Здравствуй, Франциск.

Я тут же забываю о том, как по-демонически оперетточно он выглядит оттого, как нездешне он говорит. Описать все чувства, которые во мне вызвали эти слова толком невозможно. Не только страх, не только отвращение, но и болезненную, нездоровую радость, почти переходящую в экстаз. Больше всего похоже на то, что я читал про религиозный трепет, благоговение от сочетания радости и страха.

Только тут чувство было неправильное, нездоровое и испытанное в доли секунды. Как только демон договорил, оно исчезло, не оставив после себя ничего, кроме опустошения.

Демон смотрит на меня своими красными, кровяными глазами без зрачков, а потом вдруг открывает пасть и говорит моим голосом:

— Наверное, не стоит больше шокировать тебя мной настоящим, как думаешь? Я могу позаимствовать твой голос, чтобы не смущать тебя.

Я хочу было вежливо ответить что-то вроде «да, спасибо», но не могу.

— Я же сказал, — повторяет демон. — Позаимствовать.

Он спускается по стене, с неестественной, не звериной и не человеческой, неземной вообще ловкостью. Когда я отвожу от него взгляд, девочки рядом уже нет.

— Говорить, как ты понимаешь, буду я.

Я щурюсь, потом морщу нос, пытаясь высказать свое отношение к такому одностороннему диалогу без слов. Мне кажется, будто вместе с моим голосом, демон позаимствовал и мою манеру говорить.

— Я оберегаю эту семью уже почти двести лет, по моим меркам, довольно немного, но по вашим — уже внушительно. Как ты понимаешь, это я спас тебя от пули Доминика, надеюсь ты благодарен. Впрочем, с точно таким же рвением я спасал бы Доминика от тебя. Пока живы вы, существую я. Вы все — моя паства, и я, как ваш пастырь, имею некоторые пожелания по поводу вашей дальнейшей жизни.

Интересно, я всегда так многословно и занудно говорю? Демон скалится, обнажая острые зубы, облизывает их длинным языком, копируя мое движение, и продолжает:

— Но ты пришел сюда, чтобы узнать о Морин Миллиган, так? Я тебе расскажу. Так как вопросы ты задавать не умеешь, я избавил тебя от этой необходимости. Морин Миллиган, дружок, практически Джин Диксон и Тереза Авильская в одном флаконе. Морин Миллиган, вместо того, чтобы заниматься тем же, чем ты, к примеру, посвятила себя Богу или думает, что посвятила себя Богу. Свои видения она принимает за дар Господень. Зря или не зря, это уже совсем другой вопрос. Когда Морган, твой дед, уехал из Ирландии, она осталась там и пошла в монахини, думая, что это поможет ей бороться со злом внутри нее. Она считала себя ведьмой, недостойной жизни, — демон указывает когтистым пальцем вверх. — на этой земле. В своем уютном монастыре, что в графстве Лаут, Морин Миллиган, двадцати двух лет от роду, умерщвляла свою плоть с завидным усердием. И вот тогда она обрела дар предвидения. Ее преследовали неизменно правдивые видения, настолько точные, что люди решили, что Морин Миллиган не ошибается никогда. К ней съезжались католические иерархи со всей страны, а потом и со всего мира. Морин Миллиган не ошиблась ни разу, заслужив себе огромный кредит доверия. К ней прислушивались, ее почитали, как святую, ее скрывали от мира. Но, думаешь, Морин стала святой? Знаешь, как говорят: от осинки не родятся апельсинки.

— А кем стала Морин? — спрашиваю я, не сразу понимая, что снова могу говорить. Демон молчит, смотрит на меня пристально, неестественно, угловато склонив голову. Он отдал мне голос, и теперь снова был бессловесен.

Некоторое время после того, как я просыпаюсь в своей светлой, живой комнате, передо мной все еще горят эти страшные, мультяшные глаза. Часы подразумевают, что я проспал около трех часов.

Мой мозг занимается судорожным подсчетом моих проблем. Итак, в меня стрелял мой, по-видимому, родственник — это раз. Мне угрожала моя, по-видимому, бабушка — это два. Они оба, судя по всему, сектанты, крепко вознамерившиеся стереть с лица земли всех мне подобных, да и к моей семье в целом не питают никакой приязни. В мире мертвых у Миллиганов есть покровитель, считающий себя нашим пастырем, но доверять кому-то, настолько напоминающему сатану из мультфильма, я тоже не спешу. Даже мои собственные родители скрывают от меня то, не знаю что.

Сектанты, пытающиеся меня убить, демоны, пытающиеся меня предупредить, семейные тайны. Я беру лист бумаги и ручку, черчу круг, внутри пишу наши имена: Мильтон, Мэнди, Райан и Итэн. И Франциск, конечно. Затем черчу второй, такой же неровный и неаккуратный, как первый, и там я пишу: Морин, Морриган, Доминик. Во вражеском кружке я рисую крест, а в собственном череп с костями, не отличающийся особенной красотой. Между двумя кружками я провожу линию, и над ней рисую моего нового рогатого друга в бинтах, пометив его тремя знаками вопроса.

Спустившись на кухню, чтобы вместе с тарелкой макарон с сыром, лучшим соратником в любом деле, поразмыслить надо всем мной написанным, я вдруг обнаруживаю свою семью сидящей за столом в полном составе.

О нет, нет, нет. Я не готов ни к очередной порции информации, ни к очередной порции тайн. На сегодня я абсолютно уверен, что обойдусь без добавки. Папа пьет чай с таким видом, будто не случилось совершенно ничего, Мэнди сосредоточенно перечеркивает что-то в блокноте с таким видом, от которого мне, как Элвису, срочно хочется покинуть зал. Итэн непрерывно вздыхает, как будто с минуты на минуту ожидает астматического приступа, а Мильтон и вовсе выглядит трезвым, что должно предварять рев Иерихонской трубы.

— Здравствуй, милый, — говорит папа, размешивая сахар в чае. — Как твое плечо?

— Болит, — осторожно отвечаю я, мне кажется, что я на экзамене и от меня ждут каких-то определенных ответов на все возможные вопросы. — Как Франкфурт, папа?

— Стоит.

Тут Итэн говорит робко:

— Ты вообще-то можешь садиться. Разговор, вроде бы, будет долгий.

— Хватит с меня, пожалуй, на сегодня долгих разговоров.

— Садись, — говорит Мэнди, и одновременно с этим, папа указывает на стул перед ним. Я некоторое время остаюсь топтаться в дверях, разрываясь между порочной практикой любопытства и недостойной теорией трусости. Все это время папа так увлечен чаем, что я думаю — он про меня забыл.

Когда я все-таки сажусь за стол, он говорит, как ни в чем ни бывало:

— Ты знаком со своим троюродным братом Домиником?

— Немножко. Но в последнее время, у меня возникает вопрос, знаком ли я с вами.

Я смотрю на Мэнди, и та незаметно мне подмигивает. Папа только вздыхает: