Александр Дюма - Огненный остров
Ничто не было забыто: ни глиняная посуда из Делфта; ни ящики, полные цветущих гиацинтов и тюльпанов; ни маленький медный светильник, какие изображали на своих картинах Герард Доу и Мирис; ни мебель; ни дубовые сундуки — натертые, лоснящиеся, отполированные до блеска так, что казалось, будто их только вчера покрыли лаком; ни даже искусно сработанная железная печка, хотя при сорока градусах жары, обычной температуре Батавии, она могла служить лишь бесполезным украшением.
В противоположном от двери углу стояла дубовая кровать с витыми колоннами и занавеской из зеленой саржи.
С того места, где стоял Эусеб, невозможно было разглядеть, кто лежал на этой кровати.
Напротив нее находился стол, а на нем — маленькое медное распятие, четыре зажженные свечи и тарелка со святой водой, в которую была опущена засушенная веточка букса.
Между кроватью и столом молилась, опустившись на колени, молодая женщина, с головы до ног одетая в черное.
На шум открывшейся двери женщина обернулась, и Эусеб узнал хорошенькую голландку.
Она сделала молодому человеку знак стать рядом с ней и вновь углубилась в свои молитвы.
Эусебу стало ясно, что он находится в комнате покойного и на смертном ложе лежит доктор Базилиус.
Ему очень хотелось в этом убедиться, но пришлось бы подвинуть стол и заглянуть через плечо фризки — Эусеб не решился до такой степени нарушить приличия.
Он опустился на колени рядом с кроватью и попробовал молиться, но был так озабочен, что не мог сосредоточиться.
Эусеб взглянул на соседку, стараясь прочесть на ее лице правду о случившемся.
Она молилась искренне и набожно, и по ее щекам, немного побледневшим от горя, катились большие слезы.
«Похоже, этот ужасный доктор был все-таки довольно славным малым!» — подумал Эусеб, поскольку печаль девушки казалась идущей от сердца.
И, желая в качестве наследника поблагодарить служанку, Эусеб протянул ей руку.
Она не поняла обращенного к ней жеста и решила, что молодой человек спешит исполнить свою благочестивую обязанность; поднявшись, девушка уступила ему свое место и протянула веточку букса, пропитанную святой водой.
Эусеб оказался рядом с телом.
Это в самом деле был доктор Базилиус.
Значит, доктор Базилиус мертв.
Его смерть была настолько быстрой и внезапной, что черты его лица совершенно не изменились.
Глаза закрылись, дыхание исчезло, сердце перестало биться — только и всего.
Он слишком мало времени провел в воде для того, чтобы его лицо приобрело свойственный лицам утопленников мраморно-синеватый оттенок, какой вызывает удушье при погружении в воду.
Лишь его седеющие волосы слиплись от морской воды и почти полностью закрывали лоб до самых глаз.
Но рот не утратил своего выражения, он был живым на застывшем лице; минутами Эусебу казалось, что губы доктора вот-вот закривятся и послышится его металлический смех.
Руки умершего были сложены на груди; набожная голландка, полная веры в Божье милосердие, обвила их четками.
Улучив момент, когда молодая фризка погрузилась в свои молитвы, Эусеб потрогал пальцы трупа: они оказались холодными, словно мрамор.
Сомнений не оставалось: доктор Базилиус уснул вечным сном.
Выходя из комнаты, Эусеб ван дан Беек издал вздох, свидетельствовавший если не об удовлетворении, то, по крайней мере, о том, что с сердца молодого человека свалился тяжелый груз.
Снова оказавшись в маленькой приемной, он заметил, что хорошенькая голландка последовала за ним.
Поскольку ее больше не сдерживало присутствие трупа, она кинулась Эусебу на шею и, рыдая, поцеловала его.
— О Боже мой, Боже мой! — восклицала она. — Бедный доктор Базилиус! Такой добрый хозяин, и я так скоро потеряла его! Что со мной будет, великий Боже?
— Но как же случилось это несчастье? — спросил Эусеб, до сих пор не знавший подробностей случившегося.
— Он собирался посетить больных на борту китайской джонки; волна перевернула лодку, доктор упал в море, а когда его вытащили из воды, он уже был мертв.
— О Господи! — произнес Эусеб.
— Какая потеря для всех нас, сударь! — продолжала фризка. — Он был такой добрый, такой милосердный!
— Но мне кажется, что вчера вечером вы говорили совсем другое, милое мое дитя, — заметил Эусеб.
— Ах, сударь, вы меня плохо поняли; могу ли я, не показав себя неблагодарной, сказать что-либо другое о человеке, чей хлеб ела два года, о человеке, заменившем мне отца?
— Да? — удивился Эусеб. — Доктор Базилиус заменил вам отца?
— Конечно; и останься он в живых, я никогда бы не узнала нужды. Что со мной будет, Господи Иисусе?
После этих слов фризка снова начала плакать, и так трогательно, что Эусеб, который, надо признаться, самым невыгодным для девушки образом оценивал ее положение в доме доктора, не знал, что и подумать.
— Дитя мое, — сказал он. — Я обещаю, что позабочусь о вас; я не забыл и никогда не забуду вашего вчерашнего дара. Мы найдем для вас хорошее место.
— Место в этом городе, сударь? — возразила красавица-голландка. — Никогда, никогда! Разве вы не знаете, что честная европейская девушка не может согласиться занять положение, которое ей предлагают в большинстве домов Батавии?
— Если хотите, дитя мое, я оплачу вам проезд и вы вернетесь в Голландию.
— Увы! Сударь, мои родители умерли, и там я найду лишь могилы; но все равно, хотя я уже и испытала на себе, что значит для добродетельной девушки совершить долгое плавание среди людей без чести и совести, я воспользуюсь вашим предложением, господин ван ден Беек, и вернусь в Голландию. Я должна в память о моем благодетеле оставаться чистой и честной.
В эту минуту с верхнего этажа послышались громкие крики.
Услышав их, голландка сильно побледнела.
— Что это? — спросил Эусеб.
— Не знаю, — ответила девушка, стараясь как-нибудь отвлечь внимание молодого человека. — Наверное, это малайцы дерутся.
— Нет, — сказал Эусеб и повелительно взмахнул рукой. — Это кричит женщина; значит, вы не одна в этом доме?
И, прежде чем голландка могла помешать ему исполнить свое намерение, не слушая ее просьб и молений, Эусеб устремился к лестнице, которая, как ему казалось, вела в верхние комнаты.
Он пересек четыре или пять комнат, беспорядочно заваленных товарами и в точности повторявших маленькую приемную первого этажа.
По мере того как Эусеб продвигался, крики, все более страшные и пронзительные, не умолкали, но, хотя женщина кричала где-то у него над головой, он не видел никакой лестницы, по которой мог бы попасть на верхний этаж.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});