Испорченная реальность (ЛП) - Урбанчик Джон

— Я пришел не из твоих снов.　

— Ты точно уверен?　

— Думаю, да.　

— Так мы никогда...　

Я покачал головой.　

— Кажется, я сейчас сгорю со стыда.　

Я наклонился к ней, тихо сказал:　

— Не надо. Пожалуйста. Ты единственный человек, который может мне помочь.　

— Помочь?　

— Вернуть мою жизнь.　

На этот раз она посмотрела мне в глаза. Раздумывая. Она все еще держала меня за руку. Сжала мои пальцы.　

— В твоей жизни меня нет, так?　

— Такой — нет.　

— Я там просто девочка из офиса, которая на тебя запала? На женатого человека?　

— Вообще-то я не знал, что ты на меня запала.

— Не уступишь соблазну?　

— Что?　

— Мы тут, ты и я. Нас свела судьба, и наступает тот самый миг за пределами прошлой жизни. Может, все это случилось не просто так?　

Если Анна хотела, она могла быть соблазнительной, но, даже в этом безумном мире, не думаю, что я бы поддался: все еще надеялся вернуться к жене. К Карен, поправился я. Не просто к жене, к Карен, не замещай ее имя ролью, — к Карен и Гимми, к жизни, которую знал.　

Вот в чем уловка. Думал, что знал. Может, я все выдумал. Может, та жизнь мне приснилась.　

— Забудь, — сказала Анна, убирая руку и резко поднимаясь из-за стола. — Притворись, что я этого не говорила.　

— Конечно. — Я тоже встал.　

— Итак, — сказала она, оглядываясь, положив руку на спинку стула. — Что теперь?　

— Честно говоря, я не знаю.　

Говоря по правде, я не разбираюсь в Библии. Читал отрывки, изредка ходил в разные церкви. Знаю самые популярные истории. Про Адама и Еву, Ноя, Лазаря. Помню, что Иезавель там тоже была, по крайней мере одна, но мало о ней знаю. Кажется, недавно кто-то сочинил песню. На ум приходит только накрашенная Иезавель — она подвела глаза перед тем, как ее убили. Я никогда не слышал, чтобы так говорили, но понимаю, что это значит.　

Эта Иезавель тоже красит глаза — подчеркивает светло-желтыми тенями. Это единственный ее макияж, ведь ее лицо идеально. Я подумал так, как только ее увидел.　

Мы выходим из туннелей на свет (этого я не ожидал, разве уже пятница?), солнце слепит глаза, а потом я смотрю на Иезавель. Она щурится, так что я не могу понять, какого цвета у нее глаза — вижу только эти желтые тени. Они странно выглядят на свету. Она худая, гибкая, с высокими скулами и волевым подбородком. Наверное, она умеет настоять на своем.　

Но я ей не подчинился («Доверься мне»), и отвлечь меня не так-то легко. Я помню лицо Карен. Оно поблекло, стерлось, расфокусировалось, но осталось теплым, родным и близким. Если я ослепну, все равно его не забуду. Могу вспомнить мягкость ее кожи, теплую слезинку на щеке.　

— Она счастлива? — спрашиваю я.　

— Твоя жена? — Иезавель читает мои мысли или, по крайней мере, мысли тех, что остались позади. Она, наверное, думает так обо всех утраченных. — Возможно.　

— Она ведь этого хотела?　

Иезавель качает головой.　

— Мы не знаем.　

— Ты себя этим утешаешь, да? — спрашиваю я.　

— Иногда. Сгодится любое утешение.　

— Ты ведь чем-то пожертвовала? Отправилась со мной, привела сюда...　

Я оглядываюсь, все еще не понимая, где мы. В переулке — не длинном, не широком, не высоком. С одной стороны за забором виден край железнодорожной платформы, с другой — пригородная улочка.　

— У тебя было положение.　

— Роль, — говорит она. — Приходит время, и мы отказываемся от ролей, идем дальше, растем.　

— Иеремия пошлет кого-нибудь, чтобы убить нас?　

Она смеется. Приятный звук. Сразу становится легче. Груз забот уже не так давит на плечи, не исчезает, просто смещается.　

— Зачем ему это?　

— Ты предала его.　

— Вот, значит, как ты думаешь.　

— Я ошибаюсь?　

— Не совсем, — говорит она. — Но это не смертный грех. Возможно, он примет меня обратно.

— Возможно?　

Она улыбается, закрывает за нами дверь — у нее, наверное, сотни ключей в потайных карманах лохмотьев — и говорит:　

— Возможно, он не хочет использовать шанс.　

Она действительно думает, что я знаю нечто важное. Какую-то тайну. Верит, что у меня есть ответы или, по крайней мере, методы. Пока почему ускользают от нас, а как остаются в тени, есть еще одно как — возвратное, — и именно оно ее интересует. Уверенность, которую я чувствовал в кабинете Иеремии, полностью исчезла, и то, что Иезавель на меня рассчитывает, не помогает.　

Не говоря ни слова, она выводит меня из переулка. На улице пахнет океаном и свежим хлебом — у «Восторга пекаря». В животе у меня бурлит. Иезавель слышит, бросает мне:　

— Подожди, — и заходит внутрь. Денег у меня нет, но она выходит из магазина с полным бумажным пакетом.　

— Нам нужен триста тринадцатый, — говорит она.　

— Триста тринадцатый?　

— Автобус. Он привезет нас в Куджи[10].　

— У тебя жилье в Куджи? — Она кивает. — Я не думал...　

— Что мы можем влиться в общество? — уточняет она. — По большей части ты прав. Думаю, ты вообразил нечто шикарное, когда я сказала, что у меня есть дом.　

— Это квартира?　

— Всякий раз, когда реальность сдвигается, приходится приспосабливаться, но в общем я справляюсь. Не спрашивай.　

Мы ждем почти полчаса, и наконец издалека выплывает триста тринадцатый. Иезавель платит за проезд, и мы садимся у средних дверей. Чтобы легко убежать, если придется, думаю я.　

Она никогда не встречала меня, но, похоже, мне верит. Или это какая-то хитрая уловка. Вот только я не вижу в ней смысла. Если бы они хотели убить меня, могли бы сунуть двадцатку кому-то вроде Антонио Феррари, и он пырнул бы меня ножом. К тому же с меня нечего взять.

Мы едем молча. Выпечка на коленях у Иезавели пахнет домашним уютом, и я начинаю дремать с открытыми глазами, вернее, грезить.　

Конечно, мне снится Карен. Мы посещаем парк Улуру, ужинаем в «Красном центре». Смотрим, как солнце садится за Ката-Тьюта[11], черную на фоне обжигающе-оранжевого и красного неба — на нем почти нет облаков, и, когда в закусочной выключают свет, мы видим каждую звезду. Пьем шампанское. Едим барашка и крокодила, кенгуру и пудинг с бренди. Карен говорит:　

— Я люблю тебя.　

Я повторяю за ней — искренне.　

Автобус тормозит так резко, что я сразу просыпаюсь. Без слез. Все выплакал.　

Мы выходим у пляжа. Идем недолго (мимо еще одного «Восторга пекаря» — на сей раз вид пакета в руках Иезавели причиняет мне боль). Огибаем дом, оказываемся в переулке: с одной стороны стена, с другой — забор-сетка. Спускаемся по трем бетонным ступенькам, протискиваемся в дверь, про которую Карен сказала бы держится на соплях (никто из моих лонг-айлендских друзей никогда так не говорил). Дверь не просто грязная. Она, похоже, готова слететь с петель — ржавых и острых. В одном из двух ее окошечек разбито стекло. Перед дверью только одна бетонная ступенька, никакого крыльца, так что Иезавель берется за ручку, чтобы распахнуть ее. Дверь не поддается, и девушка тянет сильней. Наконец дверь приоткрывается наполовину.　

— Наверх, — говорит Иезавель, имея в виду еще две ступеньки к другой двери. Эта, по крайней мере, держится на месте. У Иезавели, конечно, есть ключ. Мы входим.　

Стены голые. Бледно-желтые. Кухня размером с телефонную будку. На кухонный стол помещается только тарелка и плитка с двумя конфорками. Микроволновка стоит на обеденном, круглом и деревянном, под которым едва хватает места для двух складных стульев. В гостиной диван — нет, козетка, где поместятся три гимнастки, но никак не люди нормального размера. Потертое зеркало висит над древним телевизором, который стоит прямо на полу. В спальне двуспальный матрас. Без простыней. Я не вижу от входной двери ванной и могу только предполагать, что она тоже есть.　

— Мило, — говорю я. — Хотя и тесно.　

— За квартиру платит мой отец.　

Этого я не ожидал: