Энн Райс - Вампир Лестат

Однако продолжу… Если мне и не хватало чего-то в моей полной приключений жизни – хотя в те годы я мало думал об этом, – так это любви моей матери, которую я не знал. Она умерла в момент моего рождения, и мне было известно только, что она была рабыней из племени воинственных галлов, воевавших против Юлия Цезаря. От нее я унаследовал светлые волосы и голубые глаза. Кроме того, ее сородичи, судя по всему, были настоящими гигантами. Уже в ранней юности я был намного выше моего отца и братьев.

Должен признаться, что мои галльские предки меня мало интересовали.

Я путешествовал по Галлии как образованный римлянин, совершенно не думая о том, что и во мне течет кровь варваров. Мои представления и убеждения ничем не отличались от обычных для моего времени. Я был уверен, что Цезарь Август – величайший из правителей и что в благословенный век владычества Рима старые предрассудки и суеверия во всей Римской империи уступили место закону и разуму. Не было такого места, куда бы не протянулись из Рима дороги, по которым двигались солдаты, ученые и торговцы.

В тот вечер я работал как сумасшедший, записывая свои наблюдения и описывая людей, которые заходили в таверну. Это были дети поистине всех рас и народов, говорившие на более чем дюжине разных языков.

Сам не знаю почему, но мне в голову пришла вдруг довольно странная мысль относительно жизни вообще, которая из смутного беспокойства переросла в едва ли не навязчивую идею. Я запомнил, что она появилась в моей голове именно в тот вечер, потому что, как я считал, сама идея впоследствии оказалась тесно связанной с дальнейшими событиями. Однако на самом деле то, что эта мысль возникла в последние часы моего существования в качестве свободного римского гражданина, было не более чем совпадением.

Сама же идея состояла в существовании кого-то, кто видел и знает абсолютно все. Я не имел в виду некое сверхъестественное существо, скорее я думал о наличии на Земле вечного разума и вечного знания. Мысль эта, выраженная определенным практическим образом, одновременно и волновала и умиротворяла меня. Существует где-то некое сознание, которому известно все то, что я видел за время своих путешествий, которому известно, как выглядел город Массилия шестьсот лет назад, когда сюда пришли первые греческие купцы, что и как происходило в Египте во времена, когда строились пирамиды Хеопса. Кому-то известно, каким был свет в тот ранний вечер, когда перед греками пала Троя, о чем говорили между собой в своих маленьких домиках греческие крестьяне за несколько минут до того, как под натиском спартанцев рухнули защищавшие греков стены.

О том, кто бы это мог быть, я имел весьма смутное представление. Однако сознание того, что ничто духовное – а знание, безусловно, духовно – для нас не потеряно, действовало на меня успокаивающе.

Размышляя над этим, я выпил еще немного вина и начал записывать свои мысли. И тут я понял, что моя идея является скорее не убеждением, а предубеждением. Я просто ощущал существование вечного разума…

И воплощением его была та самая история, которую я писал. Я старался объединить исторические факты, которым сам был свидетелем, свои наблюдения, сделанные в самых разных землях, описания народов, там обитавших, с теми письменными источниками, которые дошли до нас от греков – трудами Ксенофонта, Геродота и Посейдония, – чтобы создать единую картину вечного знания, существовавшего в мое время. В сравнении с истинным знанием мой труд был не более чем его слабым и ограниченным подобием.

Около полуночи я почувствовал, что устал, и впервые за долгое время оторвался от работы. Выйдя из состояния напряженной сосредоточенности, я поднял голову, огляделся и заметил, что в таверне что-то изменилось.

Стало намного тише. Точнее сказать, таверна была почти пуста. А напротив меня, спиной к залу, освещенный лишь мерцающим пламенем свечи, сидел высокий светловолосый человек и молча смотрел на меня. Меня не столько поразил его вид – хотя там было чему удивиться, – сколько осознание того, что он уже какое-то время находится рядом и наблюдает за мной, а я его даже не заметил.

Как и все галлы, он был настоящим гигантом, ростом даже выше меня. У него было удлиненное узкое лицо с мощной нижней челюстью и орлиным носом, а глаза под густыми светлыми бровями светились детской непосредственностью и умом. Я хочу сказать, что он производил впечатление человека на редкость умного и в то же время чрезвычайно юного и невинного. Однако он не был молодым. Я был совершенно сбит с толку.

Поразило меня и то, что его густые и жесткие золотистые волосы не были коротко острижены, как это было принято у римлян, а спускались до самых плеч. Вместо туники и плаща, которые в то время носили повсюду, на нем была подпоясанная ремнем короткая кожаная куртка, какие носили варвары до прихода Цезаря.

Этот странный человек с серыми глазами, пронизывавшими меня насквозь, выглядел так, словно только что вышел из леса. Он восхищал меня своим видом, и я принялся лихорадочно описывать его внешность и детали одежды в полной уверенности, что он не сможет прочесть ни слова по-латыни.

Однако его полная неподвижность начинала нервировать меня. Глаза его были неестественно широко раскрыты, а губы слегка изогнулись, как будто само мое присутствие возбуждало его. Его гладкая и изящная белая рука, спокойно лежащая на столе, никоим образом не гармонировала с его внешностью.

Бросив быстрый взгляд на зал, я увидел, что моих рабов в таверне нет. Наверное, играют в карты в соседней комнате, подумал я, или развлекаются наверху с женщинами. Так или иначе, они с минуты на минуту должны прийти.

Я через силу улыбнулся молчаливому и странному соседу и вновь обратился к лежащим передо мной записям. Однако он вдруг заговорил:

– Как вижу, вы очень образованный человек?

Он задал вопрос на латинском языке, на котором говорила вся Империя. Однако акцент у него был довольно сильный. Он очень тщательно произносил каждое слово, и речь его была почти музыкальной.

Я ответил, что да, к счастью, я получил хорошее образование, и вновь вернулся к работе, надеясь, что мой ответ заставит его прекратить разговор. Мне было приятно и интересно смотреть на него, но вступать с ним в беседу не было никакого желания.

– Вы умеете писать и по-латыни, и по-гречески? – снова задал он вопрос, глядя на мои завершенные заметки.

Я вежливо объяснил ему, что греческие фразы в моем тексте всего лишь цитаты из другого источника и что сам я пишу по-латыни. Потом опять уткнулся в работу.

– Однако вы ведь кельт, не так ли? – уточнил он, использовав греческое название галлов.

– Нет, что вы, я римлянин, – возразил я.