Лео Перуц - Шведский всадник. Парикмахер Тюрлюпэ. Маркиз Де Боливар. Рождение антихриста. Рассказы

Женщина бросила на мужа беспомощный взгляд. Увидев его отрешенное лицо, она поняла, что, вызвав стражу, она совершила бы самое худшее, что только могла сделать. И тогда она в отчаянии схватила с пола тяжелую кочергу, взяла ее наперевес, как копье, и шагнула вперед.

— Прочь отсюда, вы, архиворы! — прошипела она. Маленький аббат сразу же скользнул за стол, а верзила остался сидеть на месте, вытянув ноги и скалясь во весь рот.

— Дон Чекко, спроси-ка ее, что там, к черту, у нее на уме?

— А то, что я сейчас тебе дыру в башке сделаю, мошенник, коли не уберешься! — крикнула жена сапожника.

— Думаю, лучше тебе бросить эту железку! — пробулькал тот. — Сдается, эта игрушка не для тебя.

Она не ответила, а подскочила поближе и что было сил хватила его по голове. Такой удар мог бы свалить быка, но долговязый как ни в чем ни бывало поднялся па ноги и схватил ее за руку. Она ощутила его мертвую хватку и завизжала от боли. Ее оружие упало на пол.

— Пусть себе полежит, — пророкотал он.

— Вот-вот, пусть полежит, — проблеял аббат, выбрался из-за стола и ногой оттолкнул кочергу в сторону.

В этот миг третий, тот, что был в черном и со следами ожогов на лице, поднял свою гипсово-белую руку. Он провел ею по губам, по лбу, покачал ладонью в воздухе, дважды хлопнул себя по плечу, расставил пальцы врозь и погладил себя по щеке. Все эти движения следовали друг за другом так быстро, что женщина не успевала за ними уследить.

Однако оба его сообщника явно поняли эти знаки. Аббат достал из кармана голубой, испачканный табачным соком платок, развернул его и начал упаковывать лежавшие на столе вещицы: подсвечник, цепочку, табакерку, кадило и разбитый бокал. А человек с пластырем подхватил конскую сбрую, сплюнул на пол и, нахлобучив ла голову свою фетровую шляпу, сказал:

— Ладно. Наш капитан приказывает нам уйти. Но завтра мы придем опять. Вправь мозги своей жене, сапожник, а то смотри, капитан не любит шума. И потом, позаботься о том, чтобы двенадцать скудо были у тебя под рукой, понял?

Придав своему лицу высокомерное выражение, он вышел в двери. За ним, все время оглядываясь на женщину и жестами делая ей неприличные предложения, последовал аббат. Последним вышел страшный немой «капитан».

На двери громко щелкнул замок, и наступила тишина. Молча и неподвижно стоял сапожник, потерянно глядя перед собой. На его лицо падал свет лампы, и оно казалось усталым, отрешенным и постаревшим на много лет. Он все еще машинально сжимал в руке маленькую табакерку.

Теперь женщина понимала, что ей открылась тайна куда более страшная, чем все, что она могла предположить. Ее муж находился в полной власти этих трех воров. То, что он сделался скупщиком краденого не ради удовольствия и прибыли, было ясно. А потому, едва оставшись с ним наедине, она сразу же взяла его за руку и новела в спальню, сгорая от желания помочь ему. Он позволил увести себя, как ребенок, еще не совсем опомнившийся от сковывавшего его ужаса.

Она прихватила с собой лампу, налила в нее масла, почистила фитиль и поставила на стол подле блюда, на котором лежали остатки жареного мяса. Потом она принялась горячо уговаривать мужа открыть ей причину постигшей его беды, ссылаясь на примеры из Библии и приводя благочестивые изречения.

— Соберись с духом и откройся мне! — убеждала она. — Признайся, и небесный хор пропоет тебе: «Аминь!» Ведь нет греха, который Бог не мог бы простить по любви своей к людям — об этом столько было очевидных свидетельств.

Согбенный сапожник сидел, одним кулаком подперев подбородок, а другим опершись на стол, и тупо смотрел перед собой. Жена продолжала уговаривать его:

— Мы в несчастье, но мы уповаем. Мы терпим преследования, но не погибаем. Нам боязно, но кто же вправе отступать? Или сердце не говорит тебе: я не хочу тебя покинуть и изменить тебе? Так скажи мне все, исповедуйся, и ты найдешь утешение…

Но все слова были напрасны: сапожник не слушал ее, погрузившись в свои тяжелые думы. Огонек в лампе трепетал, фитиль потрескивал, зыбкий дымок поднимался к потолку.

— Блажен стремящийся к вечной радости, — вновь завела жена свою литанию. — Каждому из нас отворена дверь милосердия, и это подлинное счастье, что Господь установил так. Тебе надо признаться и раскаяться, но ты сидишь и молчишь, уставившись на блюдо. Если ты голоден, так бери и ешь, здесь еще достаточно… Но не упорствуй больше, ведь без признания и раскаяния нельзя угодить Богу. Да ты и сам знаешь это, ведь столько раз ты слышал эти слова от священников…

Сапожник разжал руку. Черепаховая коробочка ударилась об пол и разлетелась на мелкие куски. Потом он обхватил голову руками и еле слышно заговорил:

— Раскаяние, говоришь? Я падаю на колени перед каждой иконой, склоняюсь перед каждым распятием, я досыта натерпелся страха и тревог, но вот раскаяние… Нет, никакого раскаяния я не чувствую. То, что я тогда сделал, я повторил бы и в другой раз, даже сели бы снова угодил на галеры.

При этих словах жена ужаснулась до глубины души. Онемев от испуга, сидела она перед мужем, ибо для нее было полнейшей неожиданность узнать, что сапожник отбывал срок каторжником на галере. Но она быстро собралась с духом и не дала ему заметить свой испуг, ибо была отважной женщиной.

— Так значит, ты был на галерах, — сказала она непринужденным тоном, будто ничего другого и не ожидала услышать. — В Монтелепро я однажды видела целую толпу каторжников. Их вели через деревню, а на ночь заперли в стойлах для скота, и только офицер поместился на квартире у священника. До самого утра они пели нечестивые песни. А потом их погнали дальше, и лейтенант заплатил священнику два скудо… На них еще были такие зеленые шапки, зачем-то добавила она.

Сапожник вздохнул и провел ладонью по волосам.

— Долго ты пробыл на судне? — спросила жена, помолчав.

— Достаточно. Два полных года, а потом бежал. Меня искали повсюду — в Кантанзеро, в Пиццо и в Бари, а в местечке Авола едва не схватили опять. Но теперь меня больше не ищут. Я думаю, обо мне уже забыли. Вот только ты теперь знаешь, и я боюсь, что скоро узнают другие, ведь женщины не умеют долго хранить секреты. А вообще-то, я треплюсь, как самый распоследний дурак. Кто хочет жить в покое, велит языку молчать, так учил святой Петр…

— Ты мне уже столько рассказал, — возразила жена, — что я имею право узнать еще одну вещь: за что ты попал на галеры? Наверное, с тобой поступили несправедливо?

Сапожник мрачно глянул на нее.

— Да нет, что было то было, — проворчал он. — Ни перед кем я не отпирался, даже перед судьей. Так что ничего не изменится, если я скажу еще раз. Я убил одного вымогателя, кровососа из Пизы, когда он в третий раз послал судебного пристава описать мое имущество. Он был богат, и у него было много родни, так они не отступились и добились от судьи, чтобы он послал меня на галеры. Тому будет уже десять лет…