Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Брайан Ходж
А потом сделали кое-что похуже.
Даже если в этом было что-то естественное, поняла Керри, все равно это было извращение.
Осознанный выбор? Или они так отпраздновали? Или это слепое следование инстинкту, которому они не могли сопротивляться? Впрочем, неважно. Теперь они мало отличались от лососевых и приплыли к своим истокам на нерест, наконец позволив себе утолить жажду, которую сдерживали восемьдесят с лишним лет.
От гавани особняк Керри отделяло всего шесть домов, так что через пятнадцать минут они обе уже были там. На этой стороне Уотер-стрит была пристань и склады — заброшенные, обезлюдевшие, покрытые ледяной пылью и стонущие от резких порывов ветра, носившегося над водой.
Керри распахнула широкую деревянную воротину в одно из строений поменьше, как делала примерно раз в два дня на протяжении всего времени нахождения здесь, сначала — чтобы найти брошенную шлюпку, затем — чтобы убедиться, что та на месте. Она потащила ее вниз, к кромке воды, оставляя в старом слежавшемся снегу колею, а вытащив на мелководье, поставила в шлюпку Табби и запрыгнула следом. Вложила весла в ржавые уключины — и они отчалили.
— Мама?.. — позвала Табита, когда они миновали волнорез и выплыли из гавани в открытое море. — Ты плачешь?
В открытом море лодку кидало течением. С бездонного неба падал снег, оставаясь на щеках, ресницах, волосах — и отказываясь таять. Настолько она была холодной. Теперь она всегда была такой холодной.
— Немножко, — ответила Керри.
— Что с тобой?
— Это просто ветер. Глаза обжигает.
Она налегла на весла, нацелившись на черную полоску рифа. Хотя они теперь прятались в воде и ни она, ни кто-либо другой больше не мог их видеть, она слышала их песнь ликования, песнь ярости и голода. Их голоса сплетались в звук тысячи кошмаров, от которых подбрасывало на постели.
Чтобы скоротать время, она рассказала Табби историю, вплетая ее в остальные истории, которые рассказывала до этого о подводных королевствах, где люди жили вечно, катались на китах и танцевали с дельфинами. Может, они были не слишком приятны на вид, но ведь именно поэтому они полюбили красивую маленькую девочку с суши и сделали ее своей принцессой.
Табби вроде бы понравилось.
Впереди, на рифе, они поднимались из воды и взбирались по скале, костлявые, чешуйчатые, с плавниками, они совсем ее не опасались. Кое-кто выплыл навстречу шлюпке. Конечно, они узнали ее. А она — их. Она допрашивала почти треть заключенных, бесконечно, бесплодно, безуспешно пытаясь пробиться к ним не с той стороны берега.
Пока они, подобно злым духам, тянули ее за собой.
«Я привезла вам подарок, — сказала бы она, если бы только могла перекричать их насмешки в голове. — Пожалуйста, отпустите меня».
Еще один, последний год без лета
Я видел сон… не все в нем было сном.
Погасло солнце светлое — и звезды
Скиталися без цели, без лучей
В пространстве вечном; льдистая земля
Носилась слепо в воздухе безлунном.
Час утра наставал и проходил,
Но дня не приводил он за собою…
И люди — в ужасе беды великой
Забыли страсти прежние… Сердца
В одну себялюбивую молитву
О свете робко сжались — и застыли…[20]
Лорд Байрон. Тьма (1816)
Дни перекинулись сквозь время — две сотни лет и больше, и все они одинаковы. Тогда и сейчас, сегодня и завтра. Все это — не сон.
Наоборот, это мир, в котором я оказываюсь, просыпаясь. Я всегда встаю как минимум на час раньше остальных, соскальзываю с кровати, сам не зная, почему так боюсь разбудить Аврору. Даже засыпая в позе эмбриона, к утру она всегда зарывается лицом в подушку и выглядит так, словно рухнула на кровать, провалившись сквозь потолок. Она никогда не жалуется.
В другом конце длинного коридора точно так же продолжают спать Кларк и Райли.
В кухне я включаю кофеварку и встречаю возвращающуюся из холодного мрака зарю, до сих пор прикованный своим организмом к потерявшему всякий смысл режиму. Впрочем, я неплохо прожил с этим режимом столько лет — так зачем отказываться от него перед самым концом? К тому же кошки это ценят. Они хотят, чтобы их покормили десять минут назад. Они не потерпят отказа. Они любят меня больше всех. Планам грандиознее этого теперь браться просто неоткуда.
Эта первая, свежая, курящаяся паром чашка — моя награда, и, закутавшись в плотный фланелевый халат, я выхожу с ней на террасу, которая мне не принадлежит, мою любимую часть этого дома, который я не заслужил. Утро светлеет, становясь из беззвездно-черного серым; небо напоминает выцветший сланец. Уже несколько недель мы не видели настоящих рассветов.
Что ж, по крайней мере, напоследок они превзошли самих себя. Миллионы тонн вулканического пепла в атмосфере порождают восхитительные рассветы и закаты, рассеивая пологие солнечные лучи в протянувшиеся через весь горизонт полосы красного и розового, лавандового и оранжевого цветов — таких ярких и сияющих оттенков, какие не запечатлеть ни одному живописцу.
Они были прекрасны — пока они еще были… но даже тогда что-то казалось неправильным. Впервые я видел рассветы и закаты с отчетливыми прожилками изумрудного, сапфирового и бирюзового цветов. Как бы ни было великолепно зрелище, если с ним что-то не так, ты это понимаешь.
Трава на уходящем к плещущей воде озера склоне побелела от инея. Сидящие на деревьях птицы озадачены — Байрон написал бы «смятенны». Петь им? Или молчать? Может, стоит улететь и вернуться после полудня, когда день уже снова начнет меркнуть?
Не таким должен быть июль в Скалистых горах.
Я попиваю кофе и смотрю, как в стоящих вдоль берега домах гаснут огни, маленькие пятнышки тепла на рассвете, главная отличительная черта которого — холодные вздохи неспешного ветра в горных соснах.
Когда становится ясно, что светлее сегодня уже не будет, я залпом допиваю остаток кофе и устанавливаю свою инфракрасную камеру. Я нарисовал на террасе краской три кружочка, чтобы штатив каждый раз стоял на одном и том же месте, и сделал отметки на самом штативе, чтобы угол наклона и высота камеры оставались неизменными. Я направляю ее на запад, через все озеро, на жилище Ропера Форсайта, возле которого ведется таинственное строительство. Форсайт до сих пор сохранил
