Джеймс Риз - Книга колдовства

Они, то есть моя троица, благополучно добрались до Нью-Йорка и там внесли наш вклад в общее дело — в звонкой монете, а также в виде акций и чеков, выданных различными банками, разбросанными по стране. Они передали все это в руки не самих Таппанов, а друзей их друзей (это лучший способ скрыть наши следы). Но обратное плавание было сопряжено со многими бедами, о чем Леопольдина записала в своей «Книге теней»: «Ах, из чего бы мне сделать метлу, чтобы она подняла меня с палубы, то и дело подбрасывающей меня в воздух, и унесла к дому — к земле, к любимой земле!» Да, мореход из Леопольдины получился неважный. Разумеется, насчет метлы она пошутила: ты сама знаешь, сестра, что это старая выдумка тех, кто веками не мог изловить нас и хотел объяснить почему. Насколько мне известно, ни одна из сестер, кроме меня, так и не вознеслась. Но терпение, мой друг, терпение. Обещаю: скоро я расскажу, каким образом стала частью эфира, но пока вернемся к позеленевшей от морской болезни Леопольдине и прочтем еще одну ее запись, сделанную на борту «Сорор Мистика». Из нее можно понять, что происходило со шхуной, которую морские валы подбрасывали в воздух, как щепку.

«Похоже, Нептун решил взять меня в свое царство. — Она снова пыталась шутить, моя Лео, намеренно прибегая к напыщенным театральным выражениям. Море на обратном пути и впрямь было весьма бурным, о чем свидетельствует неровный почерк моей девочки: сплошные каракули да закорючки, строчки то стремятся вниз, то встают на дыбы. — Что ж, говорю я ему, будь по-твоему. Выходи, Нептун, поднимай свой трезубец, пронзай меня остриями! Пусть они войдут в мое тело!»

Ну и так далее.

Дело в том, что морское путешествие — Леопольдина как-то раз назвала его «струной томительной скуки, туго натянутой меж двумя точками панического страха», подразумевая под «точками» начало и конец плавания, — оказалось совсем не таким, как она ожидала. Все пошло не так, и, что хуже всего, в море у нее не было никаких средств узнать будущее: ни свое, ни тех, кого она так любила, ни даже самой шхуны, чей стонущий рангоут, плачущий такелаж и щелкающие, точно хлыст, паруса не давали ей спать ночью. Днем же штормящее море так сильно швыряло шхуну, накрывая палубу волнами от кормы до самого носа, что любая прогулка по палубе была слишком опасна, отчего Люк и Кэл запретили Леопольдине туда выходить. Не представляю, какие слова они нашли, потому что Леопольдину не так-то просто в чем-либо ограничить. Ведь, судя по записям в книге, ей страшно хотелось выйти на воздух.

«Эта дьявольская качка словно насмехается над внутренними процессами моего организма: я безуспешно заставляю себя есть, потому что еда тут же извергается обратно. И все это время К. и Л., которых я почти возненавидела, и вся наша команда, которую я тоже возненавидела, невзначай отпускают шуточки по поводу зеленоватого цвета моего лица. Паршивец Саймон дошел до того, что час назад заглянул ко мне в каюту, чтобы „осчастливить“ меня узловатым корешком имбиря (он якобы помогает от морской болезни), и заявил, будто у меня в волосах застряли частицы рвоты — из-за того, что я, по его словам, „в последнее время слишком часто любуюсь бортами шхуны“. Какая наглость! Я бы хотела загнать их всех в рундук Дэви Джонса,[248] будь у меня от него ключ. Ну а затем я бы как-нибудь довела наше корыто до берега, причалила в ближайшем порту, продала эту рухлядь на дрова и наняла почтовую карету, чтобы ехать домой по суше».

«Сорор Мистика» действительно попала в сильный шторм. Не знаю, как я вынесла бы подобное плавание, а Леопольдина еще сильно переживала из-за того, что не могла использовать ясновидение. Она писала об этом, а также о том, каким образом пыталась убедить себя, что так для нее даже лучше:

«По счастью — как сказала бы наша Геркулина — я предусмотрительно прихватила с собой трубку и достаточное количество опиума, словно предвидела, что мне понадобится его немало, прежде чем я доберусь до гавани. Теперь я привяжу себя к кровати… койке… банке… черт знает к чему! Ну его к дьяволу, этот морской жаргон! Так что накурюсь до одурения — а если приду в себя не на койке, а на морском дне, на глубине в несколько морских саженей, так тому и быть. На дне моря наверняка не придется так страдать, как на поверхности».

И все это, заметьте, было написано до того, как океан взбесился по-настоящему. Когда начался ураган, она ничего не писала много суток.

Вскоре после того, как лоцман вывел нашу шхуну из нью-йоркской гавани (в Нью-Йорке Лео очень понравилось, если бы не снег, к которому она не привыкла, и не вечная занятость Каликсто и Люка), море стало штормить, и через некоторое время «Сорор Мистика» испытала все прелести сильной качки. Она юлой крутилась и вертелась на волнах, так что даже Каликсто встревожился, в первый раз вспомнив о том, сколько ей лет.

Боюсь, что мы, ведьмы, сыграли в этом не последнюю роль: Каликсто стал слишком полагаться на нашу защиту и покровительство и повел себя беспечно, когда остался один на один с морем. Он потерял бдительность. Достаточно сказать, что Каликсто решил плыть домой, хотя лоцман решительно не советовал ему выходить в море. Не помогли и предостережения других членов команды, в том числе пользовавшегося нашим полным доверием Саймона — когда поднялся шквалистый ветер, тот советовал укрыться в Чесапикском заливе,[249] но Каликсто заупрямился. Он желал непременно продолжить плавание. Разумеется, это было весьма опрометчивое и самонадеянное решение. Но я все равно ему благодарна: ведь если бы Каликсто повел шхуну в залив, а не в открытое море, я никогда не познакомилась бы с Гранией Берн, без которой… В общем, я не знаю, как жила бы — или умерла — без моей ирландской леди.

Она родом из Скибберина, что в графстве Корк,[250] но в море вышла из Ливерпуля — на «старой лохани», недавно доставившей в Англию груз строевого леса, а теперь направлявшейся назад, в Квебек. Капитан милостиво позволил Грании и ее матери (заметьте, всего за четырнадцать фунтов стерлингов) разместиться в трюме, который во время обратного плавания пустовал. И хотя зимой практически никто не решался переплывать из Ирландии в Америку, дела в Ирландии шли настолько мрачно, что медлить было нельзя. Так уверяла мать Грании; дочь сомневалась в этом, но старая Брайди Берн, наделенная особым даром ясновидения, увидела в недалеком будущем ужасающие картины голода. Грания верила, что эти видения приблизили для ее матери алую смерть.

Распухшая, как насосавшийся кровью клещ, и посиневшая Брайди заставила Гранию пообещать, что не выбросит мертвое тело матери за борт до тех пор, пока Ирландия не останется далеко за кормой. После того, что увидел ее вещий взор, ей не хотелось остаться на родине после смерти в качестве «принесенного приливною волной трупа». Что же касается Англии, которую Брайди ненавидела всем сердцем, то старушка благословила дочь употребить одну из ее старых костей на то, чтобы проломить ею череп какому-нибудь Джону Булю, и рекомендовала начать с того английского лорда, который недавно назвал голод в Ирландии «божьей карой».