Энн Райс - Мемнох-дьявол

Покорный и смущенный, Дэвид просто наблюдал. Он пристально рассматривал Плат, пока тот реял в воздухе, во всю ширину растянутый у Доры в руках. Он пристально изучал мое лицо. Он рассматривал сгорбившуюся, сломленную фигуру рыдающего Армана, этого потерянного дитяти в его восхитительном бархате и кружевах, теперь запятнанных слезами.

– Лестат, – рыдала Дора, из чьих глаз потоком лились слезы, – ты принес мне лик моего Господа! Ты принес Его всем нам. Понимаешь? Мемнох проиграл! Мемнох повержен. Бог победил! Бог использовал Мемноха в собственных целях, Он завел Мемноха в лабиринт Мемнохом же созданной конструкции. Бог торжествует!

– Нет, Дора, нет! Ты не можешь в это поверить, – вопил я. – А что, если это неправда? Что, если все это было набором трюков? Дора!

Она промчалась мимо меня по коридору и выскочила за дверь. Мы трое стояли в оцепенении. Потом услышали, как спускается лифт. У нее с собой был Плат!

– Дэвид, что она собирается делать? Дэвид, помоги мне.

– Кто теперь нам поможет? – спросил Дэвид без всякой убежденности или горечи, лишь с рассудительностью, извечной своей рассудительностью. – Арман, возьми себя в руки. Нельзя этому поддаваться, – произнес он. Голос его был печальным.

Но Арман был безутешен.

– Почему? – спросил Арман. В тот момент он был лишь стоящим на коленях ребенком. – За что?

Вот так, должно быть, он выглядел столетия назад, когда Мариус явился освободить его от венецианских захватчиков – его, мальчика, которого держали для плотских утех, мальчика, привезенного во дворец бессмертного.

– Почему же я не могу в это поверить? О Господи, я верю в это. Это лицо Христа!

Он, как пьяный, поднялся на ноги и медленно, упрямо, шаг за шагом, пошел за Дорой.

К тому времени, как мы вышли на улицу, она уже стояла и кричала перед дверями собора:

– Откройте двери! Откройте церковь! У меня с собой Плат Вероники!

Дора пнула ногой бронзовую дверь. Вокруг нее собирались смертные, слышался приглушенный шум голосов.

– Плат, Плат! – Они уставились на нее, когда она замерла на месте, показывая им свое сокровище еще и еще. Потом все принялись колотить в дверь.

Небо над головами светлело от лучей встающего солнца – еще далекого, еще скрытого в зимней мгле, но неизбежно следующего своим привычным путем, чтобы осветить нас смертельным светом, если только мы не найдем укрытия.

– Откройте двери! – завизжала она.

Отовсюду спешили люди, прерывисто дыша, падая на колени при виде Плата.

– Уходите, – сказал Арман, – ищите укрытие, пока не поздно. Дэвид, возьми его, уходите.

– А ты? Что будешь делать ты? – вопрошал я.

– Я останусь свидетелем. Буду стоять здесь с распростертыми руками, – воскликнул он, – и когда взойдет солнце, моя смерть подтвердит чудо.

Массивные двери наконец открылись. Одетые в темное фигуры в изумлении отпрянули. Первый луч серебристого света осветил Плат, а потом изнутри засиял теплый электрический свет, перемешанный со светом свечей, и потянуло нагретым воздухом.

– Лик Христа! – пронзительно кричала она.

Священник повалился на колени. Другой, более пожилой мужчина в черном – монах, священник, кто бы он ни был, – стоял с открытым ртом, глядя на Плат снизу вверх.

– Боже милосердный, Боже милосердный, – повторял он, крестясь. – Чтобы при моей жизни, Господи... Это та самая Вероника!

Мимо нас проносились люди, спотыкаясь и отталкивая друг друга, чтобы последовать за ней в церковь. Я слышал, как их шаги отдаются эхом под гигантскими сводами.

– У нас нет времени, – шепнул Дэвид мне в ухо. Он оторвал меня от земли, сильный, как Мемнох, правда вихря при этом не было – был лишь разгорающийся зимний рассвет, и падающий снег, и все больше криков, воплей и стенаний, по мере того как мужчины и женщины стекались к церкви; на колокольне в вышине зазвонили колокола.

– Скорей, Лестат, пойдем со мной!

Мы уже бежали, почти слепые от света, когда позади я услыхал звенящий над толпой голос Армана.

– Свидетельствуйте – этот грешник умирает за Него! – Полыхнуло пламя мощного взрыва! Пока мы убегали, я видел, как оно ярко освещает стеклянные стены башен. Я слышал крики.

– Арман! – выкрикнул я. Дэвид тащил меня за собой вниз по металлическим ступеням с грохотом и звоном, вторящим звону колоколов, что раздавался с верха собора.

У меня кружилась голова; я уступил ему. Я поддался его воле, горестно рыдая:

– Арман, Арман...

С трудом различил я в темноте фигуру Дэвида. Мы оказались в сыром месте со льдом – в погребе, под высоким воющим пространством пустого здания, отданного на волю ветру. Дэвид прорывал ход в земле.

– Помоги мне, – закричал он, – я теряю все чувства, свет настигает нас, солнце встало, нас найдут.

– Не найдут. – Я стал рыть могилу, увлекая его с собой все дальше и дальше и забрасывая ход позади мягкими комьями земли. Даже звуки города над нами не проникали через эту темноту. Даже колокольный звон из церкви.

Открылся ли туннель для Армана? Вознеслась ли его душа? Или же он прошел через врата ада?

– Арман, – прошептал я. И, закрыв глаза, увидел перед собой потрясенное лицо Мемноха: «Лестат, помоги мне!»

С последними проблесками сознания я попытался нащупать Плат. Но Плата не было, он пропал. Я отдал его Доре. Плат у Доры. Дора отнесла его в церковь.

«Ты никогда не станешь моим врагом!»

Глава 24

Мы сидели на низкой стене, выходящей на Пятую авеню, на краю Центрального парка. И так три ночи подряд. Мы наблюдали.

Ибо, насколько хватало глаз, со стороны жилых кварталов тянулась бесконечная очередь шириной пять-шесть футов: мужчины, женщины, дети – поющие, притоптывающие, чтобы согреться; взад-вперед вдоль очереди сновали монахини и священники, предлагая горячий шоколад и чай тем, кто замерз. На расстоянии нескольких футов друг от друга в больших железных барабанах горели костры. Насколько хватало глаз.

Очередь тянулась до деловой части города и двигалась дальше, мимо сверкающих витрин Бергдорфа Гудмана и Генри Бендела, меховых, ювелирных и книжных магазинов центра, пока не сворачивала к собору.

Скрестив ноги и сложив на груди руки, Дэвид стоял, прислонившись к каменной ограде парка. Я по-детски сидел, подогнув колени: опустошенное одноглазое лицо поднято, подбородок уперт в кулак, локоть на колене. Я прислушивался к толпе.

Далеко впереди послышались крики и визг. Наверное, кто-то в очередной раз приложился к реликвии чистой салфеткой и изображение снова перешло на салфетку! То же самое произойдет и завтрашней ночью, и послезавтрашней, и, возможно, повторится еще не однажды, и никто не знал, сколько это будет продолжаться, знали только, что сияние лика переносится от оттиска к оттиску, как пламя с фитиля на фитиль.