Наталья Иртенина - Волчий гон

– С утречком! – гулким басом возвестил медбрат. – Ну что, карету будем вызывать?

– Какую карету? – морщась от головной боли, спросил Граев.

– Очень скорую. От соседей. Тут недалеко психоневрология. Так как? Мне вообще-то тут с вами некогда. Своих больных хватает. А тут еще родственники в буйство впадают.

– Мне уже лучше, – сказал Граев рассеянно и поднялся. – Мне надо идти... Срочно надо...

И не вполне твердым шагом направился к лифту.

Медбрат прогудел ему вслед:

– А подлечиться не мешало б, слышь.

Граев только рукой махнул. Он торопился. Нужно было успеть. Он должен быть первым. Непременно сделать это самому. Только тогда придет покой. Видение перестанет преследовать его. Тот парень, Артур, был прав. Бессильная ненависть жрет его с потрохами и не давится. Превращает в готового психа с галлюцинациями. Нужно убить ее, очистив себя от нее...

Афиши, развешанные по городу, сообщали о сегодняшнем концерте. Граев пришел домой, вытащил из нутра разбитого телеящика «Макаров». На глаза попалась фотография – он, Маринка и пятилетний Василь на пони с горой воздушных шариков. Улыбки до ушей. Шарики вот-вот унесут мальчишку в небо – вместе с пони.

Граев понял, что плачет.

Он вынул фотографию из рамки и положил в карман. Потом два часа сидел на балконе, глядел в небо. Пытался найти внутри себя оправдание собственной жизни, которая впереди, после всего этого. Но внутри была только жгучая пустыня...

В полутьме подъезда, на выходе, его ждали. Граев попытался пройти мимо, сделав вид, что ничего не заметил. Но, повернувшись к тени спиной, почувствовал – кожей, затылком, позвонками: она поползла следом за ним. На этот раз он не стал ее гнать. Убедившись в том, что дело сделано, она сама сгинет. Насовсем.

Хлеба этим годом уродились хорошие.

Гъюрг-волк отчужденно следил из леса за тем, как двое сыновей Жилы оголяют серпами ржаное поле. Оборотень живет охотой и тем, что отберет силой у рода-племени или на дальней чужой стороне. Теплый, сытный запах только что испеченного хлеба доводится ему вдыхать не часто. Это человек без хлеба не может – дичает, опустошается. Волкодлаку дичать невозможно, он сам – лесной хищник. И на рабов земли, хлеба рощущих, смотрит холодно, с расчетом – как волк на добычу.

Но здесь его добыча другая. И расчет велся в голове у Гъюрга иной.

Двум крепким жнецам помогала жена одного из них и мальчишка-доросток, лет двенадцати, внук Жилин. Вязали снопы и складывали в скирду обок поля. Там же Гъюрг углядел в корзине-люльке сосунка. Баба только что совала ему в пищащий рот толстую молочную сиську, убаюкивала.

Гъюрг дождался, когда оба брата уйдут подале от скирды, обогнул по кромке леса поле, сложил оружие под кустом, оставил только нож. Пригнувшись, перебежал к снопам. Мальчишка подошел с вязанками, приткнул, повернулся... и хотел было заорать, но не успел. Оборотень обрушил часть снопов, прикрыл тело. И подался назад в лес.

Снова переменил место, поближе к жнецам. Младший жал почти у самой кромки. Метнулась в воздухе веревка, петля поймала человека и стремительно умыкнула с поля, только короткий вскрик повис над тугими, подмявшимися колосьями.

Старший, Ждан, в полста шагах, резко вскинул голову. Не увидев брата, повернулся к бабе, что-то крикнул, махнул рукой. Та бросилась к младенцу. Ждан медленно пошел к лесу, серп держал перед собой как нож и звал младшего, Яруна.

На границе поля и леса он остановился, прислушиваясь, потом раздвинул кусты, шагнул. Продрался сквозь заросли и замер, увидев брата. Тот стоял прислонясь спиной к вековой ели. Копье прошло сквозь ребра, прибив его к стволу.

Горестный и яростный одновременно рык потек из глотки старшего брата, но не успел закончиться. Другое копье оборвало его, ударив Ждана в спину.

Гъюрг вышел из своей засады, подобрал серп и занес над телом...

Баба у скирды голосила в страхе – нашла погребенного под снопами малого. Ей вторил проснувшийся младенец. Завидев чужака, вышедшего на поле из лесу, она заметалась в страхе по сжатым бороздам, будто обезумевшая. Потом, опамятовав, кинулась бежать. Оборотень в несколько прыжков догнал ее, повалил, перевернул. Глянули огромные от ужаса глаза, пахнуло бабьим сладким потом. Гъюрг помедлил, уступив на миг вожделению, яростью отогнал похоть и отправил молодку вслед за мужем. Сосунок надрывался в своей корзинке.

Через несколько мгновений снова стало тихо. Даже кузнечики перестали стрекотать, и жаворонки замолкли.

Оборотень шел дальше, вдоль молодой, ненаезженной лесной дороги, что с заимки уходила. Тень свою прятал в поросли, и сам не высовывался. Ждал телегу, хлеб отвозящую, – должна была уже возвращаться на поле.

Из-за поворота послышалось нескладное пение – баба-возница, старшая невестка Жилы, брюхатая Улита гудела себе под нос, чтоб не заснуть на паркой жаре. Гъюрг пропустил телегу мимо себя, легко вспрыгнул на задок. Баба только ойкнуть успела – оборотень зажал ей рот, отобрал вожжи и намотал на шею. Удавив, оставил лежать на телеге. Лошадь продолжала неспешно переступать копытами по дороге, стегая хвостом назойливых мух.

Человек-волк держал кровавый путь дальше.

Дорога вывела к хозяйственным постройкам, скотному двору, гумну, огороженным высоким плетнем. С гумна слышались звуки молотьбы – били снопы, выколачивая тяжелым цепом зерно. Гъюрг подкрался к ограде, заглянул в просвет между жердинами. Молотил сам Жила, за полусотню лет не растерявший ни капли силы своей воловьей. Ровными, быстрыми, легкими взмахами заносил и опускал железное било, ремнем сцепленное с длинной дубовой рукоятью. Хозяйка его, Марута, под стать Жиле, высокая, крепкая, без единого седого волоса баба, веяла чуть поодаль обмолоченное зерно, подбрасывая в воздух на широкой лопате.

Оборотень шагнул к воротам и встал в проходе, широко расставив ноги, нацелив угрюмые глаза на хозяев. Первой вскинула голову на пришлеца Марута. Охнула, выпустила лопату, кулак прижала ко рту: Волк в боевом обличье, голый по пояс, увешанный оружьем, был изукрашен красными полосами – кровью. У пояса мешок с чем-то круглым подвешен. И каплет из него густо-красным.

Жила разогнул спину, поставил цеп стоймя, оглядел супостата помрачневшим взглядом. В один миг все понял, стиснул до белизны в пальцах рукоять цепа – иной защиты не было. Не таскать же с собой по хозяйству в страдную пору оружие.

– Ныне пришел я за твоей головой, старик, – глухо проговорил оборотень.

– Я старик, это верно, – севшим голосом ответил Жила. – Но с головой своей расставаться не тороплюсь, песий сын.

Оборотень оскалился, показав в звериной ухмылке зубы. Одной рукой залез в мешок у пояса, другой не выпуская копья.