Владимир Леский - Чёрный став

— Дело есть к тебе, дивчинко… — сказал Скрипица смущенно. — Такое дело, что не знаю, как его и сказать…

— Ну?..

— Я до тебя, Марынка, сватом пришел. От, как хочешь — а жених добрый!..

У Марынки даже гнев прошел, так ее удивило сватовство Скрипицы. Она громко засмеялась.

— Нашел время для сватовства! Где ж таки видано, чтобы ночью свататься?.. — она вгляделась в его лицо и ударила руками о бока. — Да ты пьян, Скрипица! Где это ты вина достал среди ночи?..

— А вот же и совсем не пьян. Ей-Богу же, не пьян! Может, немного я выпил, так то ничего… А ты слушай, Ма-рынка, что я тебе скажу…

— И слушать не хочу! — закричала на него Марынка. — Ступай домой, та проспись раньше. Ишь, какой сват нашелся! Вот я мать разбужу, она тебе покажет, как девчат ночью из хаты вызывать!..

— И не пойду! — упрямо сказал Скрипица. — Хоть самого лысого дида разбуди!.. Меня послал сам пан Бурба!..

И он ударил себя кулаком в грудь…

— Вот как? — удивилась Марынка. — Так то ты от Бур-бы сватом пришел? С каких это пор он стал паном?..

— Как же! — гордо сказал Скрипица. — Пан Бурба богатый, не то, что какой-то там чумак из Ворожбы!..

Марынка сердито блеснула глазами.

— А, так ты еще подглядываешь тут! Ну, подожди, я сейчас мать разбужу!..

Скрипица испуганно замахал на нее руками.

— И не дай Боже! Пускай старая спит себе на здоровье. Мы и с тобой вдвоем добре побалакаем…

— Нечего мне с тобой балакать! Пошел! Геть! — топнув ногой, гневно сказала Марынка. — Ты — пьяный болтун, вот что! А твоему Бурбе скажи, что он — старый дурень и лысый черт! Если он еще кого вздумает послать сватом — так я тому в очи заплюю!..

Она тряхнула, как норовистая лошадка, головой, откинув назад с груди и со лба волосы, повернулась и ушла в хату, шумно заперев за собой дверь…

Скрипица так и остался перед крыльцом с раскрытым ртом и вытаращенными глазами. «От тебе и побалакал! — думал он огорченно. — И вправду, скаженна чертяка!..»

Полный самых горьких дум, он пошел назад в гору по пустынной дороге. Что он скажет теперь Бурбе? Он даже немного протрезвел от страха: ведь Бурба погубит его, как Бог свят!..

— Эхе-хе-хе! — вздыхал он, тяжело дыбая по пыльной дороге. — Так и помру, и свита не побачив!..

На душе у него стало так горько, такая обида засосала в сердце, что он присел на дороге и залился горькими слезами.

— От то ж я бедный человек!.. Ой, матынька моя родная, пожалей на том свете сиротину убогу!..

Он долго еще плакал бы, если бы у него из-под свитки не выпала на дорогу скрипка, привлекшая его внимание жалобным дребезжанием струн. Он сразу затих и прислушался к звеневшему в воздухе печальному созвучию.

Дело было в том, что эти звуки очень походили на начало той грустной песни, которую ему играл Бурба. Если бы Скрипица мог их повторить — он уже знал бы, как играть дальше: эта песня уже звучала у него в голове…

Он потянулся к скрипке, отряхнул с нее дорожную пыль и, приставив ее к своему щетинистому, давно не бритому подбородку, попробовал извлечь из струн это унылое дребезжание. Провел смычком раз и другой, — нет, не дается!..

— Ах ты, Господи, Боже ж мой! — вздохнул он, волнуясь в нетерпении, едва держа скрипку в дрожащих руках.

Он попытался еще раз, ткнул пальцы на грифе туда и сюда — и вдруг, неожиданно для самого себя, поймал песню. Дальше он уже пошел смело, уверенно, словно эта музыка давно была ему знакома, и он всю жизнь только ее и играл…

Позабыв обо всем на свете и даже о грозном Бурбе, он водил смычком по струнам, закрыв глава, раскачиваясь в такт песне всем телом, слившись со своей скрипкой в одно, сладко и грустно звучащее существо, полное тоски и скорби трудной, горькой жизни, исходившее, вместо слез, этими нежными, за душу хватающими звуками. Как могла его скрипка издавать такие чистые звуки? Он переставал играть и смотрел на нее, переворачивал во все стороны: да, это его — жалкая, полуразбитая сосновая скрипка! Что с ней сталось? Она поет слаще девичьего голоса и почти что говорит что-то жалобное и печальное…

И он снова принимался играть, весь полный страха, радости, недоумения. Белая луна задумчиво смотрела на него сверху с высокого неба и, казалось, внимательно слушала, закрыв, как и он, глаза, обливая его тихим, бледным, таким же печальным, как и его музыка, сияньем…

Что-то тихое, тревожное пронеслось в воздухе и как будто легким холодком коснулось закрытых глаз Скрипицы. Он поднял тяжелые, словно налитые сладкой дремой веки и, не переставая играть, поглядел кругом — на белую, залитую лунным светом, пустую дорогу, на светлевшие вдали, в прозрачном воздухе, стройные колонны и стены дворцовых развалин да темный, притаившийся кочубеевский сад, в котором почему-то уже молчали соловьи, на дымивший легким ночным туманом Черный став и, наконец — на белую хату псаломщика, сумрачно глядевшую темной тенью навеса и черными, уже лишенными лунных бликов стеклами маленьких окон…

И видит Скрипица — дверь под навесом суховеевой хаты тихо открывается и за порог медленно переступает Ма-рынка. Она босая, в одной сорочке, с распущенными на спине золотыми волосами, похожая на русалку, только что вынырнувшую из воды. У нее глава закрыты, руки сложены накрест на груди…

Скрипица играет, а Марынка слушает и, слушая, как будто спит. Выражение ее спящего лица с закрытыми глазами — такое же безжизненное, мертвенно спокойное, как и у смотрящей на нее с высоты ночного неба белой луны. Она остановилась у верхней ступени крыльца и как будто чего-то ждет, а ее плечи зябко дрожат от ночной сырости и холодного болотного тумана Черного става.

Губы Марынки вдруг искривились болезненной, бледной улыбкой, она уронила с груди голые руки, потом медленно подняла и вытянула их перед собой, словно боясь натолкнуться на что-нибудь, и тихо пошла по ступеням вниз.

Скрипица поднялся с земли и смотрит на нее, продолжая играть, завороженный ее странным, непонятным видом. Марынка спустилась с крыльца и пошла прямо к нему, все еще с закрытыми глазами, дрожа под сорочкой всем телом. Это было так страшно, что и Скрипицу охватила холодная дрожь, и у него даже зубы застучали от страха. Он повернулся к ней спиной, чтоб не видеть ее, и пошел по дороге, пиликая на своей, изнывавшей от горя и печали скрипке, — и Марынка пошла за ним, с поднятым к луне лицом, со спящими, закрытыми глазами…

Марынка спит и не понимает, что это Скрипица зовет ее своей чудесной музыкой, своей чертовой песней, которую, должно быть, сам Бурба вдохнул в его никуда не годную скрипку…

XI

Черт и ангел

В ту ночь Скрипица играл так, как никогда еще в жизни ему не приходилось играть. Пальцы его сами легко и быстро ходили по грифу, смычок, как бабочка, порхал по струнам, едва их касаясь; ему не приходилось делать никаких усилий, казалось, скрипка сама у него в руках пела, заливалась, жалуясь и плача.