Запах (сборник) - Женевский Владислав
– Так вот ты, оказывается, какая смелая! Что ж визжишь-то, большая? С неба побольней падать будет, если на птице не удержишься. А ловить тебя кто будет? Ты уж потерпи немножко, доча. Потом вместе полетим, слово тебе даю.
Она уткнулась носом в его грудь.
– А пока смотри в небо почаще. Может, увидишь меня и птицу. Увидишь – маши нам ручкой.
Папа опустил ее на распаренный асфальт, снова улыбнулся. И они пошли домой…
Если хорошенько всматриваться, то на небе можно было найти много всякого интересного. Птиц, например. Некоторые любили парить в одиночку, будто им было тесно даже там, наверху. Другие собирались в стайки, иногда похожие на пчелиные рои, иногда – на закорючки вроде тех, что в маминых книжках. Но все эти птицы были маленькими и издалека казались черными. Иной раз девочка видела, как порхают по небу обыкновенные пакеты, в каких мама приносила хлеб и молоко. Непонятно, кому в небе понадобились пакеты? Видно, никому, потому что обычно они заканчивали свой путь на крышах и антеннах соседних домов. Еще, бывало, из-за горизонта в ясные дни выныривало что-то большое, длинное, блестящее. Оно медленно проплывало к другому горизонту, оставляя за собой мутно-белую полосу и сердитое гудение. Полоса таяла на солнце, как мороженое, – может, это оно и было. А блестящая штука – огромная тележка, которая развозила мороженое птицам, и те рассовывали его по пакетам, спеша домой, к птенцам…
Ее карие глаза смотрели зорко, но не видели огненной птицы.
Лишь по ночам да еще в пасмурные дни, та изредка показывалась. Когда солнце заходило и становилось темно, девочка смотрела во все глаза. И, случалось, замечала далеко, на недостижимой высоте, огонек. Он бывал оранжевым и желтым, но двигался всегда одинаково. Мерцая во мраке, огонек летел прямо на ее балкон – так казалось. Но всегда исчезал где-то за крышей, так и не приблизившись, не спустившись с чернильных небес на пылающих крыльях. Или же появлялся из-за ската крыши и стремился куда-то прочь. Она размахивала руками, прыгала и кричала. Но куда им, папе и птице, было услышать ее тоненький голосок, когда вокруг них выли ветра и звенели звезды?… Огненная птица раскрывала клюв, и отзвук ее пронзительного клекота докатывался через ночной воздух до балкона пятого этажа, с которого ему с восторгом и горечью внимала девочка в белой пижаме. Огонек скрывался в темной дали, но она еще долго ждала чего-то, сжав холодные перильца.
В ненастные – как этот – дни все было иначе. Небо от края до края застилали хмурые тучи, в пелене пропадали и птицы, и ненужные никому пакеты, и солнце. Но оставались тени, которые носились туда-сюда, сталкивались друг с другом, вихрились. Девочка знала, кому принадлежит самая большая из них, и махала ему. Уж днем папа точно мог разглядеть ее, даже сквозь тучи и то серое, что заполняло воздух от неба до земли…
Заморосил дождик. Капли были игрушечные, незаметные, но их все прибавлялось и прибавлялось. Пушистые волосы девочки стали мокнуть. Шуршащее море быстро унималось и спадало, пока не превратилось в груды грязных листьев, лежащие на самом обыкновенном асфальте, в самом обыкновенном дворе.
Холодная капля упала ей на губы. Другая. Третья. Дождь припустил вовсю, стал набиваться в глаза, как мокрая марля.
Скрипнула балконная дверь, сзади кто-то ахнул:
– Дурочка, заболеешь же!
Теплые мамины руки подхватили ее и унесли в квартиру.
…Синий слоненок на обоях повел ушами, переступил с ноги на ногу и сказал:
– Она тебя все время ждет, с ума сходит. Почему, думаешь, она простудилась? Стояла весь день на балконе, смотрела в небо. У тебя, вообще, совесть есть?
Желтый жираф пожал плечами (и как это у него получилось?) и ответил:
– Таня, мы об этом уже миллион раз говорили. Да, я могу сидеть тут с вами, могу устроиться в какую-нибудь шарашкину контору, получать мизерную зарплату. Тебе этого надо? Но тогда мы никогда из этого клоповника не выберемся, сгнием тут. И она сгниет…
Ей очень смешно, потому что жираф назвал слоненка Таней (так зовут ее маму). Но если хихикать, они могут что-нибудь заподозрить. Поэтому она прикрывает ладошкой рот, пока не поздно. Рука кажется чужой и движется как в тумане. Странно.
Жираф хмурится, но продолжает:
– Пойми, полеты – это деньги. А деньги нам нужны.
Слоненок обиженно протягивает:
– Я все понимаю, Саша. Но дочь есть дочь, и растет она без тебя.
Оба замолкают. Девочка пытается представить, какие детки бывают у слонов с жирафами, но ничего не получается. Мысли разбегаются в разные стороны, и еще болит горло.
Через минуту скрипит дверь. Сквозь туман приближается высокая тень, от которой пахнет папой. Это и есть папа. Он садится рядом и склоняется над ней. Мгла сгустилась, и папиного лица не видно.
– А я не сплю!
– Вот и плохо! – Голос у папы грустный. – Тебе нужно спать, чтобы выздороветь.
– А когда я выздоровею, ты возьмешь меня на огненную птицу?
Папа помолчал и сказал:
– Рановато еще, дочка.
– А на день рождения?
Папа хочет что-то ответить, но ее клонит в сон, и она поддается, чтобы не успеть услышать «нет»…
– Где папа?
Стол накрыт белой как снег праздничной скатертью. От нее пахнет чем-то сладким – так и хочется набить рот этими клейкими нитями. Ну или раньше хотелось. Сейчас девочке уже известно, что вкус у скатерти как у резины. Да и вообще, аппетита нет, хотя на столе настоящее изобилие: апельсины, бананы, киви, шоколадные конфеты…
У плиты стоит мама – что-то помешивает, сыплет, пробует. Возле праздничного стола ее терпеливо дожидается стул. На втором сидит сама девочка. Третий не занят.
– Где папа? – повторяет она вопрос.
Мама ненадолго застывает – словно кукла; потом, не оборачиваясь, произносит:
– Скоро придет.
– Ты все время так говоришь.
– Потерпи.
– Не хочу! – Девочка колотит пятками по ножкам стула. – Не хочу терпеть! Где папа? Где папа?
– А ну-ка перестань!
Мама швыряет на пол большую ложку, испачканную кремом. Девочка в испуге чуть не падает вместе со стулом. Почему-то ей страшно смотреть, как на линолеуме, который еще секунду назад блестел чистотой, расползаются коричневые кляксы.
Мама подбегает к ней, крепко обнимает.
– Прости, милая. Я не хотела. Просто нервничаю немного. Придет папа, придет. А мы можем начать и без него. Давай прямо сейчас, а?
И они начинают. Сидят друг напротив друга, едят фрукты, вычерпывают ложкой – другой, чистой – шоколадный крем из кастрюльки. Хотя у мамы все лицо перемазано коричневым, она совсем не стесняется – наоборот, пытается корчить рожи, но получается у нее не смешно, а просто некрасиво. Вот папа… он…
Потом мама поет ей песенку, дарит подарок – мультики про котят, и они вместе смотрят телевизор. Розовые и желтые, ненастоящие котята прыгают по экрану, дерутся, убегают от собак. Мама смеется, не сводя с экрана блестящих грустных глаз. А девочка все чаще и чаще оглядывается через плечо, но входная дверь по-прежнему неподвижна и черна.
Мама укладывает ее в кровать, целует, желает спокойной ночи. Несколько минут проходит в тишине, потом из соседней комнаты слышатся всхлипывания. Внутри девочки клокочет и булькает что-то темно-красное, густое, но пока она не дает этому вырваться наружу. Не надо, чтобы мама плакала еще больше. Пусть лучше она уснет сначала. Вот тогда…
Дома из серого кирпича купаются в свете луны, и все вокруг дышит мертвенным покоем – темные окна, скелеты деревьев, небо с редкими крапинками звезд. Жутко стоять наедине с этим небом. От холодного воздуха у девочки покалывает в горле, голые пятки совсем оледенели. Ее очень тянет обратно, в комнату, но губы все-таки разлепляются и шепчут:
– Папа, ты где?
С высоты никто не отвечает, только угрюмо мерцают звезды.
– Но ты же обещал!
Даже шелеста опавших листьев и того не слышится.
