Влада Медведникова - Бирит-нарим

Лабарту с трудом открыл глаза. Дышать было тяжело, и все тело болело. Жажда. Повсюду — в воздухе, в земле, в стоячих камнях… Пятеро жрецов пели возле огня, но они казались ожившим рисунком, осколком кошмарной сказки. Они не могли быть настоящими. Нет, не бывает такого…

Лабарту собрался с силами и заговорил:

— Прошу вас, я… — И замолчал, поняв, что говорит на другом языке. На языке черноголовых, которого никто здесь не знает.

Он начал снова, но слова разбегались, путались, теряли смысл. И когда он понял, что хочет сказать, то уже снова остался один среди едкого дыма, и слезы жгли глаза.

Ночью — холод, жажда, боль и слабость, а утром — солнечные лучи, не дающие умереть. Неужели так будет всегда? Лабарту опустил голову и сжал зубы. Слезы причиняли боль, — глаза горели и в горле встал раскаленный ком. Неужели они нашли себе вечную жертву, негасимый огонь, неиссякаемый источник? Он пытался различить знаки приближающейся смерти, но никогда прежде не чувствовал себя таким живым. Сходил с ума от жажды, но был жив. Жив. Неужели я останусь здесь навсегда?

— Убейте меня, — сказал Лабарту, когда они пришли пить его кровь.

Слова словно ушли в пустоту. Голос не слушался его, но он повторял это снова и снова, просил выпить всю кровь, разрубить на куски тело, сжечь, чтобы остался лишь пепел…

Лабарту не заметил, когда они ушли. Темнота волнами наплывала на него и откатывалась, вспыхивая мимолетными видениями. Он видел храмы, статуи богов и разноцветные террасы рукотворных холмов, сверкающие в лучах солнца. Он начал молиться. Повторял имена богов, питавшихся жертвами, что приносили им люди, богов, у которых не было над ним власти и которым не было до него дела. Просил свободы, смерти, помощи, солнца, крови… Слова рвали грудь, но он не мог остановиться.

Боги не смотрят на нас… Боги не слушают нас…

— Тогда вы помогите мне! — закричал Лабарту. — Шебу! Тирид! Помогите мне!

Он звал, снова и снова, повторял имена отца и матери, просил их снова и снова, кричал до тех пор, пока боль не стала нестерпимой, и он не зашелся в приступе мучительного кашля. Веревки впились в тело, так что потемнело в глазах.

Когда Лабарту вновь пришел в себя, боль уже утихала, а на губах был вкус крови. Его собственной крови. И тогда он понял то, во что так долго отказывался поверить.

Его родители умерли. Умерли много лет назад, и никогда уже не вернутся.

Он знал это.

Потому что ни одна мать не станет молчать, когда единственный ребенок так зовет ее.

День прошел, словно в тумане. Апатия овладела им, и Лабарту не пытался говорить, лишь стоял и слушал, как по миру блуждает боль. Мир состоял из боли. Болели камни и земля под ногами, воздух звенел от боли.

Иногда он проваливался в сон, но и туда пробралась жажда. Бороться не было сил. Тело ослабло, а разум заволокла мутная пелена. Слова таяли, не успев сложиться в фразы.

К полуночи он перестал различать, где находится. Знал, что скован, и любое движение приносит страдание, и потому стоял, не шелохнувшись, когда пришло время жертвы. Слуги солнца пили его кровь, но Лабарту стоял с закрытыми глазами, — не хотел видеть их лиц. Они повторяли что-то, но из слов исчез всякий смысл. Он не заговорил.

Но время утекало, костер догорел, и вслед за слабостью пришел новый приступ жажды. Внезапно все захлестнул гнев, и ночь превратилась в кровавое марево. Жажда пронзала мир до самых основ, и Лабарту трясло от бешенства. Он не помнил, где он и что с ним. Он забыл все слова, кроме знакомых с детства. Забыл всех врагов, кроме одного. И ненависть придала сил.

— Будь ты проклят, Эррензи! — кричал Лабарту и не слышал своего голоса. — Самым страшным проклятьем! Пусть такое же страдание тебя настигнет! И пусть будет проклят Урук! Пусть разрушатся его стены, пусть река его смоет! До основания! Навсегда!

Он кричал, вновь и вновь повторяя проклятия, и бился в путах, пока боль не смяла его. Тогда мысли погасли и бешенство рассыпалось, словно песок.

На пятый день свет померк. Он очнулся, но не увидел ни солнца, ни камней, ни огня, лишь неясные тени в темноте. Но в этой темноте была решимость, и она зажгла мысли, лишенные слов, но полные видений.

Словно наяву он увидел девушку на лесной поляне, у родника. Светловолосую, одетую в шкуры. Она сидела у входа в хижину, шила костяной иглой.

Кэри.

Все эти дни он старался не думать о ней, закрыл ее пеленой боли, — чтобы не привлечь сюда, во владения безумцев. Но разве остались другие пути? Она там, одна…

И Лабарту потянулся к ней мысленно, незримым путем. Его кровь была в ней, и он коснулся ее.

Кэри, позвал он.

Он не пытался услышать ответ.

Кэри, повторил он. Приди ко мне. Найди меня, Кэри. Будь осторожна, не выдавай себя. Найди меня, Кэри.

На большее не хватило сил. Темнота обволокла его, и погребла под собой.

После этого были лишь вспышки боли.

Больше ничего.

Солнце обожгло, и он услышал, как бьется сердце. Солнце пылало где-то глубоко, в глубине мира, и огонь его был нестерпимым. От него запылали реки, и их воды стали неистовыми, ни одна плотина не смогла бы их удержать.

Потом Лабарту ощутил вкус. Это был вкус жизни, настоящий, сияющий и горячий.

Вкус крови.

Он открыл глаза, и перед ним стояла она. Он увидел свою мать, и свою первую жертву, и свою первую женщину, и танцовщицу из храма Нанше, и жрицу в золотых украшениях, и чужую девушку из Урука… Она была всеми женщинами, живыми, мертвыми и еще не рожденными.

Ее звали Кэри, и в руках она держала деревянную чашу с кровью.

— Пей, мой хозяин, — сказала она и вновь поднесла чашу к его губам. — Пей.

Кровь была свежая, живая и теплая. Лабарту жадно глотал ее, едва не захлебываясь, и мир наполнялся ощущениями, запахами и звуками.

Кэри отступила на полшага. Лабарту чувствовал, что разрывается на части. Он жаждал крови, но, казалось, еще один глоток — и он сгорит, словно щепка в костре. Его лихорадило, он был пьян от возвращающейся жизни. Камни заслоняли восток, но он чувствовал солнечный жар. Под ногами дышала влажная земля, и звуки казались немыслимо четкими — шелест травы, голоса птиц и шум далекой воды.

— Чья… это кровь? — спросил Лабарту, и едва узнал свой голос.

— Я принесу тебе еще! — пообещала Кэри. Он видел свое отражение в ее глазах. Девушка была совсем рядом, но Лабарту не чувствовал в ней страха, лишь звон, как у струны, как у натянутой тетивы лука. — Они не знают, что ты мой хозяин, они приняли меня к себе, и…

— Освободи меня! — Лабарту рванулся в путах, и Кэри прильнула к нему, словно пытаясь успокоить.

— Их не режет каменный нож. — Кэри касалась его рук, спутанных веревкой, запястий, на которых вновь затянулись раны. Ее прикосновения были как бегущая вода. — И не развязать их, я пыталась.

— Должен быть способ, — сказал Лабарту. — Не может быть…

— Да, — кивнула Кэри. Ее рука скользнула в его ладонь, и их пальцы переплелись. — Я найду его.

— Будь осторожна. — Он говорил чуть слышно, язык почти не слушался. — Пусть думают, что ты с ними. Когда они придут сюда в полночь…

— Я не буду, — ответила Кэри. — Я притворюсь, но не буду пить твою кровь.

— Ты должна, — возразил Лабарту. — Я разрешаю тебе, не накажу тебя.

— Я… — Кэри склонила голову и отступила. — Я приду с ними в полночь. А потом приду утром и принесу тебе кровь.

Она еще раз взглянула ему в глаза и метнулась прочь из храма.

Я принесу тебе кровь. Чужой огонь горел в теле, сжигая мысли о смерти и ночной темноте. Даже не спрашивая, Лабарту знал, что Кэри наполнила деревянную чашу кровью еще живого человека, но теперь он мертв. Кого она убила?

Лабарту вздохнул и закрыл глаза. Завтра утром… когда она придет…

Утром поднялся сильный ветер, и Лабарту даже в крови чудились соленые брызги, вкус здешнего холодного моря. Он выпил все до последней капли и, когда Кэри опустила чашу, спросил:

— Чья это кровь?

— Человека из деревни. — Она махнула рукой и улыбнулась. — Я сказала, что я слабая и мне нужно много крови, и Гэр разрешил.

Ты говоришь мне не всю правду, Кэри.

Но он не успел сказать ни слова, — девушка опередила его.

— Я узнала, чем разрезать веревки, — прошептала она и оглянулась, словно боялась погони. Но на холме с ними был лишь ветер, завывающий среди камней. — Лунный клинок. Я украду его сегодня. Подожди немного.

И она убежала, оставив Лабарту. Сердце колотилось в груди в такт рваным мыслям. Он ждал, глотая соленый ветер, и смотрел на золу от костра.

В полдень они не пришли.

Лабарту чувствовал их присутствие где-то внизу, у подножия холма, а, может, и дальше, вниз по течению реки. И оттуда же доносились крики и запах гари и крови.