Нина Воронель - Готический роман. Том 2

– С чего ты это взяла?

– Я там была, я все видела!

– Ты там была? Я и не знала.

– Я обещала не рассказывать. За то, что она оставит нас в покое. Но раз она сегодня за ним приехала, я ничего ей не должна. Когда она поняла, что он без меня с ней не поедет, она потащила нас туда. Хотела уговорить, чтобы мы оба там остались.

– И вы не захотели?

– Мне там было страшно, – Хельку начала бить дрожь, так что зуб на зуб не попадал. – Я там была, как муха в киселе.

– Почему же ты сразу не уехала?

– Да как оттуда уехать? Это же в чаще леса, и автобус туда не ходит! Нас повезла туда фройляйн Юта, вы ее знали? Красивая такая, аптекарша. Ну, раньше когда-то была красивая, а теперь аптеку продала, уехала жить в Каршталь и работает на овощном складе. У них там большой огород, так она картошку перебирает и складывает в мешки. Или морковку, или свеклу, когда что есть. Ходит в каком-то застиранном балахоне, а под ногтями у нее черные полоски, – грязь так въелась, что не отмывается…

Инге уже знала, что в Ордене «Детей Солнца» есть много обеспеченных людей, покинувших свои дома и семьи, но ей и в голову не приходило, что они перебирают там картошку и таскают тяжелые мешки. Аптекарша из соседнего городка и впрямь была красивая женщина, хоть и не первой молодости, но подтянутая и одетая по последней моде. Раньше Инге часто ездила к ней за лекарствами для Отто и всегда восхищалась ее ухоженными руками, сверкающими серьгами и безупречной прической. А пару лет назад аптекарша куда-то исчезла, и до Инге дошли смутные слухи, будто она продала свою аптеку и ушла в монастырь. В это трудно было поверить, уж очень она не годилась для монастырской жизни, но еще трудней было представить ее на овощном складе, в застиранном балахоне, с черными полосками под ногтями.

– Но все же эта Юта везла вас в своей машине? – перебила она Хельку, хоть сомневалась, что та знает ответ. Но Хелька как раз знала:

– Это уже не ее машина. Она нам всю дорогу объясняла, как это прекрасно, что у нее теперь нет ничего своего, потому что у них там все общее. И очень спешила скорей вернуться, чтобы закончить свою дневную работу.

– Значит, работа у нее все-таки своя, а не общая? – уточнила Инге.

– Ну да, там работа у каждого своя, а вот вещи у всех общие, – терпеливо, как маленькую, вразумила ее Хелька.

– У всех?

– Не знаю точно, но наверно у всех. Они там так выглядят, будто ничего у них нет и ничего им не надо. Худые, бледные, в каких-то облезлых одежках, и пахнут как… как… ну, не знаю, будто все они там чего-то боятся… Женщины неподкрашенные, причесаны кое-как…

– А тебе-то что? Ты ведь и так не красишься. И собственности у тебя все равно никакой нет, – Инге постаралась, чтобы слова ее прозвучали разумно и успокаивающе. Но из этого ничего не вышло.

– У меня есть Клаус! – на пронзительной ноте взвилась Хелька. Летний наряд не шел ей, он выставлял напоказ узловатые шрамы на предплечье, обычно скрытые под одеждой. – А там его у меня отберут! Отберут! Отберут!

Инге уже приходилось быть свидетельницей Хелькиных истерик, и сейчас у нее не было на это ни времени, ни сил. Нужно было остановить несчастную девчонку, пока та не вошла в необратимый штопор. Возражать ей было опасно, это бы только подлило масла в огонь, надо было придумать что-то помягче. Но думать было некогда, и Инге осторожно положила руку на мелко трясущиеся худенькие Хелькины плечики, готовая к тому, что девчонка с криком рванется от нее прочь. Но плечики не отдернулись, а, чуть помедлив, придвинулись ближе и прильнули к Инге так плотно, что под ними стал ясно различим неровный перестук смятенного сердца – совсем как у птицы с переломанным крылом, которую Инге прошлым летом подобрала в лесу. Стараясь не спугнуть эту дрожащую птицу, Инге спросила почти шепотом:

– Что же такое они могут сделать, чтобы Клаус от тебя отказался?

Хелька секунду помотала головой, словно отгоняя какую-то невидимую муху, и заговорила быстро-быстро, часто ошибаясь и вставляя польские слова вперемежку с немецкими:

– Что они в пять утра встают, мне неважно, я можу и раньше встать, если надо. И даже когда нас с ранья повели к этому секвою делать гимнастику для души, я не спорить и пошла.

К какому секвою? – спросила было Инге, но тут же сообразила, что речь идет о дереве секвойя. Она и не подозревала, что секвойя растет в здешнем климате, но если кто-то двести лет назад привез ее сюда и посадил у себя в парке, то почему бы и нет?

Хелька даже не услышала ее вопроса, она продолжала все той же невразумительной скороговоркой:

– Нехай гимнастика, нехай для души, мне пшиско едно. Я рядком со всеми пристала спиной к тому секвойю, не знамо навищо, но хай, раз так треба, чтоб через того секвойя получать энергию с космоса. Они все туда пришли и цельный час спиной к этому секвою прижимались. Може они ту энергию получали, не знаю, я ничого не получила. А потом на одной нози десять минут стояты задля концентрации, потом на другой, но это я не змогла.

– А ты тоже должна была, как все? – перебила Инге, не столько из любопытства, сколько для того, чтобы притормозить стремительный поток Хелькиного косноязычия.

Хелька шумно выдохнула скопившийся в легких воздух и заговорила поспокойней, почти не смешивая языки и все реже путая падежи:

– Ну да, мы ж пообицялы, я та Клаус, что протягнем един день, как все они там. Ну вот и пошли на гимнастику, а после той гимнастики нам дали пять минут влезть в ихние саваны и идти на ихнюю службу, называется медитация.

– Что за саваны? Одежда такая, что ли?

– Не знаю, может, одежа, а, может, просто мешки с дырками для головы и где рукава, чтоб руки просовывать. Мы надели эти мешки и пошли по парку с мамкой Клауса, но тут на нас набежали две стареньки панны с платками в руках и сказали, что треба нам глаза позавязывать. Клаус закричав, что он не хочет, чтоб глаза, но мамка его на него прыгнула, как скаженная. Вы ж ведаете его мамку, он и замовк. Нам глаза завязали и повели, сперва по дорожке, потом по ступенькам вниз. Ступенек было много, может целых сто, так что стало совсем хладно, как у погреби. И стали двери открываться, одни, други, трети, а после нас закрываться и защелкуваться. Я б забоялась – а вдруг она решила нас убить, чтоб дом забрать, но там были еще люди, воны шли и шли и шелестилы шагами, пока с нас не сняли те повязки. А там было такое… такое, не знаю, как и рассказать. Ну, вроде зала, така громадна, як во Вроцлаве кино, только все стены в нем из зеркал. Одно зеркало в другом отражается, другое в третьем, а третье в первом, и так без конца. Свет почти не горел, только несколько маленьких лампочек, из-за зеркал нельзя понять, где они. И народу было много, тоже из-за зеркал нельзя сказать, сколько, тем более все в одинаковых саванах. Мы стали в полукруг лицом к высокой скамейке, на которую влезла одна из тех стареньких панн, что мне глаза завязывала. Она стала говорить что-то про мир вокруг, – что он грязный и развратный, и полный машин и всякой другой нечисти. И скоро должен погибнуть. И все люди тоже сгинут, останутся только те, что очистились и нашли путь. После, как она кончила, все стали мовчать. Просто так стоялы та мовчалы. У меня вже нога заболела стоять с ними и мовчать, но тут заиграла громкая музыка, и на скамейку взобралась еще одна панна, не такая старая, и начала спивать красивым голосом. Она спивала что-то вроде того, что наш хор спивае, но слова незнакомые. Я не все поняла, там було про конец свиту и про то, шо скоро откроются двери, и мы побачим дорогу на Сириус. Я хотела спросить кого-нибудь, что таке Сириус, но они на меня зашипели, як ти гуси. Так я и не узнала, где той Сириус.