Энн Райс - Мемнох-дьявол

Я был не в состоянии ни говорить, ни двигаться. Я чувствовал, как она прикасается своими губами к моим.

– Ты теперь в безопасности, Лестат, – сказала она.

Или то был голос Дэвида?

– Ты с нами, – молвила она.

Или то был Арман?

– Мы здесь.

– Посмотри, посмотри на его ноги. На нем только один ботинок.

– А его пиджак! Он порван... пуговицы потерялись.

– Милый, милый. – Она поцеловала меня.

Я осторожно перевернул ее на спину, стараясь не придавить своим весом, задрал на ней юбку и прижал лицо к ее обнаженным бедрам. Запах крови затопил мое сознание.

– Прости меня, прости меня, – прошептал я, и мой язык прорвал тонкий хлопок ее трусов, срывая ткань с мягких волос внизу лобка, отодвигая в сторону запятнанную кровью прокладку. Я приник к крови ее молодых набухших розовых вагинальных губ, вытекающей из устья ее матки, крови ее сильного молодого тела, крови плотных горячих клеток ее вагинальной плоти, крови, не приносящей боли или жертвы, а дарующей лишь ее нежную снисходительность ко мне, к моему невыразимому акту, когда мой язык глубоко проникал в нее, извлекая кровь, которая была еще только на подходе, нежно, очень нежно собирая кровь с мягких волос, растущих на ее половых губах, высасывая каждую ее мельчайшую капельку.

Нечистая, нечистая. Они кричали это на пути к Голгофе, когда Вероника сказала: «Господи, я прикоснулась к краю твоей одежды, и мое кровотечение прекратилось». Нечистая, нечистая.

– Нечистая, хвала Богу, нечистая, – прошептал я, облизывая языком тайное, запятнанное кровью место, ощущая вкус и запах крови, ее сладкой крови, – то место, откуда кровь вытекает свободно, и нет никакой раны, и нет в ней нужды – доступ к ее крови открыт для меня ее прощением.

В окно бился снег. Я слышал его, ощущал его – слепящий белый снег жуткой для Нью-Йорка снежной бури, холодная белая зима, все замораживающая своим покровом.

– Мой дорогой, ангел мой, – прошептала она.

Я лежал рядом с ней, я задыхался. Кровь ее была у меня внутри. Я извлек ее всю из матки – ту, что должна была вытечь. Я слизал даже ту, что налипла на прокладку.

Она села в кровати, скромно прикрывая меня своими скрещенными руками и наклонясь вперед. Она словно пыталась закрыть меня от их глаз – Дэвида и Армана, – ни разу при этом не оттолкнув, не закричав на меня, не отпрянув. И сейчас, когда я плакал, Дора держала мою голову в своих руках.

– Ты в безопасности, – снова повторила она.

В безопасности. Все они говорят: в безопасности, словно это магическое заклинание. Безопасность, безопасность.

– О нет! – воскликнул я. Я рыдал. – Нет, никто из нас не в безопасности. И никогда мы не будем в безопасности, никогда, уже никогда...

Глава 22

Я не позволю им прикасаться к себе. Я не собираюсь им отдавать ничего, даже рваный ботинок. Уберите ваши расчески, ваши полотенца, не надо меня утешать. Я вцепился в спрятанный на груди предмет.

Все, о чем я просил, – это кусок какой-нибудь ткани, чтобы укрыться. Они дали мне одеяло, мягкое, шерстяное – то, что надо.

Квартира почти опустела.

Все это время они без остановки переправляли сокровища Роджера на юг; занимались этим агенты из смертных. Большинство скульптур и икон были переправлены в монастырь в Новом Орлеане, бывший сиротский приют, и помещены в пустой часовне, которую я когда-то видел и где ничего не было, кроме распятия. Это был знак!

С делами было еще не совсем покончено. Оставались неотправленными кое-какие ценные вещи, пара чемоданов, коробки с бумагами, папки с досье.

Я отсутствовал три дня. В новостях было полно домыслов о смерти Роджера. Хотя как все это попало в прессу, мне говорить не хотели. В мире темного криминального наркобизнеса вовсю шла драка за власть. Репортеры перестали звонить на телевидение с расспросами о Доре. Никто не знал об этой квартире. Никто не знал, что она здесь.

И лишь очень немногие знали о сиротском приюте, куда она собиралась вернуться, как только перевезут все реликвии Роджера.

На кабельном телевидении ее шоу запретили. Дочь гангстера больше не проповедовала. Она не виделась и не разговаривала со своими последователями. Из колонок новостей и шуток телеведущих она узнала, что скандал облек ее фигуру ореолом загадочности. Но в основном ее называли не имевшей никаких перспектив телеевангелисткой, выступавшей в кратковременных передачах и не ведавшей о делах отца.

В обществе Дэвида и Армана она утратила все контакты с прежним миром, живя здесь, в нью-йоркской квартире отца, за стенами которой властвовала тяжелейшая за последние пятьдесят лет зима и с небес валил снегопад; живя среди бесценных реликвий, прислушиваясь к ним, к их ласковым утешениям, к их чудесным сказкам, не представляя, что собирается делать, все еще веря в Бога...

Вот такими были самые последние новости.

Я забрал у них одеяло и пошел в одном ботинке через квартиру.

Я вошел в маленькую комнату. Завернулся в одеяло. Окно здесь было зашторено. Значит, солнца не будет.

– Не подходите ко мне, – сказал я. – Мне нужно отоспаться сном смертного. Мне нужно проспать ночь и следующий день, и потом я все вам расскажу. Не трогайте меня, не приближайтесь ко мне.

– Можно мне спать в твоих объятиях? – спросила Дора – бледное, трепещущее, наполненное кровью создание, стоящее в дверном проеме, за которым виднелись ее ангелы-вампиры.

Комната была темной. В ней стоял лишь один сундук с сокровищами. Правда, в холле были еще и статуи.

– Нет. Как только взойдет солнце, мое тело сделает все возможное, чтобы защититься от вторжения смертного. Тебе нельзя погружаться со мной в этот сон.

– Тогда позволь мне полежать с тобой хоть сейчас.

Двое других уставились через ее плечо на мою пустую глазницу, взволнованно подталкивая друг друга. В ней, должно быть, стояла кровь. Но наша кровь быстро сворачивается. Глаз был вырван с корнем. Какой же, интересно, у него корень? Я все еще чувствовал запах нежной, восхитительной крови, которую вкусил от Доры. Кровь осталась у меня на губах, ее кровь.

– Дайте мне поспать, – сказал я.

Заперев дверь, я лег на пол, подтянул колени к животу, окунулся в тепло и уют толстых складок одеяла. Я вдыхал запах прилипших к моей одежде сосновых иголок и земли, дыма, засохших частиц дерьма, крови – человеческой крови, – крови с полей сражений и крови из Айя-Софии, когда на меня свалился мертвый младенец, и запах конского навоза, и запах адского известняка.

Все это было под одеялом вместе со мной, а рука моя покоилась на развернутом Плате, прикрывавшем мою нагую грудь.

– Не подходите ко мне! – прошептал я вновь для ушей бессмертных, находящихся за пределами комнаты, – тех, что были так смущены и напуганы.