Мария Барышева - Дарители

— За меня не беспокойся.

— Славочка, милый мой, как хорошо, что ты здесь, со мной, — прошептала Наташа ему в ухо, касаясь его губами. — Люби меня… люби сейчас, пока это еще я.

Кровать оказалась слишком далеко, и на этот раз они прекрасно обошлись без нее. Слава не обращал внимания на хруст бумаги, сминавшейся под их сплетшимися телами, Наташа же совершенно забыла о ней, и только потом, когда она, еще дрожа, целовала его — уже устало, уже в легком сладком полусне, Слава чуть повернул голову и только сейчас заметил, что они лежат на груде бумаг — весь пол комнаты был устлан изрисованными и чистыми, скомканными и гладкими бумажными листами, словно ковром; они валялись на тумбочке, на шкафу и под кроватью — они были везде.

— Наташ… что это такое?

Он подтянул к себе один из смятых листов. Короткие, какие-то суматошные черные штрихи складывались в лицо, казавшееся тенью, странной туманной дымкой, расплывчатой и далекой, кроме того…Слава даже не сразу смог подобрать определение… это лицо словно было вывернуто наизнанку, как будто рисовавший смотрел на человека не снаружи, а… изнутри? Вот шея, плечи, руки, дорогие украшения, старинное платье с пышными рукавами, рюшками по краю глубокого декольте, кружевом, камея, приколотая к левой стороне груди — все это было выпуклым, четким, но будто нарисованным много позже, точно художник с натуры рисовал только лицо, а все остальное просто домыслил. Лицо было лишено всяких эмоций и казалось неживым, как отпечаток пальца. Женщина — незнакомая, немолодая и некрасивая.

— Что это? — повторил Слава, повернувшись. Лицо Наташи дернулось, потом она резко встала, отошла к кровати, забралась на нее и до подбородка натянула на себя простыню, глядя на бурю за окном.

— Если б я знала, что ты придешь сюда, я бы все спрятала, — тихо сказала она. — Впрочем, наверное, все равно пришлось бы тебе это показать.

— Но кто это?

— Я не знаю. Правда, не знаю. Знаю только одно — наверное, она жила очень, очень давно, — Наташа перекинула волосы на плечо и начала рассеянно заплетать их в косу. — Ты посмотри все… а потом поговорим.

Слава мрачно кивнул и начал перебирать листы. Вскоре он понял, что портретов не так уж много — некоторые повторялись по несколько раз, некоторые были не закончены, часто и вовсе попадались какие-то странные пейзажи, натюрморты, рисунки одиночных предметов — они не были живыми, как те картины, но от взгляда на них почему-то бросало в дрожь и появлялось непонятное чувство гадливости. В конце концов, он перестал внимательно рассматривать каждый рисунок, а вначале быстро разложил все листы на две стопки и одну отодвинул, а вторую, с портретами, снова начал перебирать. Лица, лица… все те же туманные неживые дымки… а потом Слава вздрогнул. Несмотря на расплывчатость и странный? ракурс, сходство прослеживалось определенно — с листа на него безжизненно смотрел Григорий Измайлов. Сразу, как наяву, в памяти всплыло ночное бегство из курортного поселка — одно из тех воспоминаний, от которого очень бы хотелось избавиться навсегда. Нахмурившись, он отложил портрет в сторону и взял следующий, потом еще один. Незнакомый, незнакомый… а вот опять — на этот раз Света Матейко. А потом Борька Ковальчук. Мотнув головой, он снова начал раскладывать рисунки на две стопки. В одну летели незнакомцы, на которых он почти не смотрел, в другую… Все «жрецы». Костя Лешко. Люди с курорта, имена и лица которых уже большей частью стерлись из памяти, — клиенты, которые ушли и больше не возвращались.

Закончив разбирать рисунки, Слава легко хлопнул ладонью по одной из стопок.

— Здесь нет Виты. Почему? Ее ведь ты тоже рисовала.

— Господи, ты знаешь?! — плечи Наташи поникли. — Она успела тебе рассказать?

— Не она. Он.

— Он? Кто — он? — в ее глазах мелькнуло недоумение, но его тут же сменили ошеломление и ужас. — Что?! Схимник?! Он тебе рассказал про Зеленодольск?!

Только сейчас Наташа сообразила, что до сих пор не знает, как Слава вообще попал в этот город, как он ухитрился вырваться из рук людей Баскакова, и уже открыла рот, чтобы спросить… но Слава упредил ее.

— Об этом потом. Все, что с нами было, что я знаю… об этом позже. Я все тебе расскажу — все, что я знаю.

Произнося это, он отвернулся — якобы посмотреть на рисунки. Он солгал. Как и Вита, он не собирался рассказывать ей всего, что узнал от Схимника; как и Вита, он еще не решил, стоит ли это делать — говорить ей о том, во что превратились Аристарх Кужавский и Илья Шестаков. Он знал, что Наташе о них по-прежнему ничего не известно — это был один из немногих вопросов, которые он успел задать Вите по дороге, и сейчас, перебирая рисунки, с большим трудом сдержался, чтобы не изодрать портрет Шестакова-Сканера в клочья.

— Виты не может быть здесь, — сказала Наташа. — То, что я вытащила из нее, принадлежало не ей.

— А кому?

— Дай мне портреты тех, кого ты не знаешь, — попросила она и протянула руку. Слава встал, держа в каждой руке по стопке рисунков, и пересел на кровать. Наташа взяла у него листы и быстро отобрала три из них.

— Вот, ему… я думаю.

Слава взглянул на рисунки, и его передернуло.

— Г-господи! Что это за образина?! И почему именно ему?!

— Я вовсе не уверена, — медленно произнесла Наташа, — но… просто Вита… когда уже все закончилась, сказала мне, что сила того, кто пишет все эти проклятые письма, в его ненависти… Он ненавидит всех нас. Она так и сказала: «Я знаю, насколько сильно ненавидит нас тот, кто эти письма написал. Он ненавидит нас за наши тела». Ей лучше знать… она… — Наташа потерла лоб, — она все же была… ближе к этому, чем я. Как ты думаешь, вот этот, — она ткнула пальцем в рисунок, — смог бы нас так возненавидеть?

Слава снова опустил глаза. Лицо на рисунке было не просто уродливым, оно было немыслимо, отталкивающе безобразным, воплотившим в себе все врожденные катастрофы, когда-либо происходившие с человеческой плотью. Казалось, какой-то сумасшедший скульптор долго мял человеческую голову, как сырую глину, швырял, бил, беспорядочно прилепливал, где придется, бесформенные глиняные нашлепки, пока не получил нечто чудовищное, опухшее, ассиметричное, бугристое, с огромной пористой опухолью вместо носа, с расположенными почти по диагонали глазами, один из которых был в два раза больше другого, пупырчатыми губами-шлепанцами, полным отсутствием ушных раковин и голым черепом с жалкими пучками волос — кошмарное, лишенное возраста существо, которое даже язык не поворачивался назвать человеком — какой-то плохо сделанный тролль из штатовских ужастиков, наркотическое видение, но никак не человек. Слава невольно порадовался, что Наташа изобразила только лицо, — страшно было даже подумать, каковым бы могло быть это в полный рост.