Дана Посадская - Рассказы

— Позвольте…

Она подняла болезненно лёгкую голову — и содрогнулась, как будто ступила босыми ногами на осколки стекла. Перед ней, в почтительном полупоклоне стоял (и когда он успел подойти?!) тот, старший темноволосый… Глаза были точно две проруби, покрытые коркой чёрного льда. Лицо ускользало, словно она могла видеть его только краем глаза. Неподвижная белая кисть руки, острая, как наконечник копья, парила в воздухе… господи, что ему надо?

Наконец, она поняла, что он приглашает её на танец.

Боже мой, нет. Он что, сумасшедший? Зачем она ему, если вот, сидит его мальчик, этот слащавый блондинчик, с разводами дешёвой растёкшейся помады на безупречных пухлых губах?

Но тот, похоже, не ревновал и вообще, нисколько не был против. Он только смотрел на неё и на своего кавалера всё такими же безумно возбуждёнными глазами, влажными и беспросветно чёрными, точно зрачки поглотили всё без остатка, даже белки (кокаин?) Он улыбался — извращённой, невинной, циничной, восхищённой улыбкой, развалившись на жёстком и узком стуле точно на груде атласных подушек.

А его приторно-белый черноволосый пугающий спутник всё стоял терпеливо и протягивал руку — ей, дрожащей и онемевшей, ухватившейся липкими пальцами за ненадёжный оплот стола.

Нет, хотела она ответить. Конечно, нет. Благодарю вас, но я не танцую. Невозможно. Что скажет Джордж, когда придёт (он ведь придёт?) и увидит её в объятиях другого мужчины? Нет, нет и нет!

А потом время дало какую-то трещину, пол накренился, и вот они уже вместе, он и она, танцуют, кружатся по залу под густые и душные, тёмно-багровые звуки нездешней дурманящей музыки. Он вёл её, а, вернее, нёс, безвольную, точно она была куклой, заводной игрушкой, ключ от которой хранился лишь у него. Она не ощущала тела, как будто её разбил паралич — но откуда-то знала, что там, где-то в другой Галактике, её ноги делают именно то, что нужно, скользят и ступают в полном соответствии с его волей.

Заводная игрушка, безупречная, неутомимая, она неустанно кружилась по зыбкой воде ковра, в желе ресторанного спёртого воздуха, среди круглых столиков, блестящих и мелких, как тараканы…

А потом они очутились на улице. Пахло дождём и мокрой землей. Чёрные лужи на грязном асфальте. Небо давило, как бесконечный бархатный плащ.

Он наклонился. Его глаза вспороли её онемевшую кожу, как два искрящихся чёрных ножа. А потом были губы — такие же чёрные, как опалённые. И стальная нить боли, прошившая горло. И ночной ветер, с плачем ворвавшийся в вены.

Всё стало красным, жарким, пахнущим медью. Луна воспалилась и превратилась в алую рану на чёрной и мертвой плоти ночного окоченевшего неба.

Она оказалась внутри него. Внутри его мозга, его сознания. Она стала ребёнком, напуганным насмерть, истошно кричащим — до немоты, до алой мокроты, — запертым кем-то на чердаке со слепыми чёрными окнами и скребущим ногтями, как мышь, грязный пол, весь в размокшей пыли и зелёной плесени…

А потом стены рухнули, мягко осыпались тёмно-серой гниющей трухой. И она стояла одна высоко, на самой вершине… Было темно, тихо и сумрачно, до горизонта тянулась лесная мохнатая поросль — точно колючая шерсть на спине древнего чудовища.

А где-то внизу гремела река — густая, горячая, алая… И она знала, что это — река её крови.

Ветер трепал её, рвал, как паутину…

Чего ты хочешь?

Она неотрывно смотрела туда… на лес… нет, это не лес… это кладбище… господи… не деревья, а целая чаща крестов и надгробий… Я не хочу…

Там, в самой гуще… должна быть тропинка… тропинка, ведущая к солнцу… прочь от могильного мрамора, крови и темноты…

Джордж!

Она поняла. Она вспомнила. Джордж. Он был дорогой, спасением, солнцем. Он был живой. Он пах табаком, шерстью и потом. А тот, другой… он пах могилой…

Я хочу к Джорджу, сказала она — или только подумала? Я хочу к Джорджу…

К Джорджу…

Небо стало чёрным, абсолютно чёрным. Как волосы… бархат… зрачки… кокаин… не знаю… не помню…

Не надо!

Она падала…

Поздно…

Не было неба, не было кладбища в чёрных шипах трухлявых распятий. Река иссыхала.

Она падала вниз, в землю, в могилу, к белым разбухшим червям и гниющим скелетам с ошмётками плоти…

Всё было кончено. Тело скользнуло, невесомое, точно плевок, на шершавые раны асфальта. Рыжий фонарь пьяно кривился среди истлевавших лохмотьев ночного тумана, пахнущих тиной и горькой полынью. Чёрный зигзаг — точно у треснувшей куклы из дорогого фарфора — полз от угла её рта. Глаза неподвижно застыли — две загустевшие грязные лужи в асфальтовых дырах.

Она получила то, что хотела.

Она ушла к Джорджу. К Джорджу, который лежал в двух кварталах отсюда, неуклюжий и грузный, в отутюженном галстуке, с лицом удивлённо расплывшимся, точно проколотый мяч… К Джорджу, которого выпил до дна по пути в ресторан белокурый вампир, чьи губы были красны от его свежей крови… не от помады…

РАЗБИТОЕ ЗЕРКАЛО

Этой ночью я была не в себе. Сперва карлик в пенсне и старинном, густо напудренном парике, подобострастно кланяясь, вырезал моё сердце и заспиртовал в голубом сосуде, который унёс, пятясь и прижимая к груди это сокровище. Затем два графа с ослепительно белыми лицами и в чёрных плащах с багровой подкладкой, выпили всю мою кровь. Я стала иссохшей и невесомой, как паутина… Потом появилась чёрная дева в монашеском суровом одеянии и с чётками из маленьких жемчужных черепов. Она вела в поводу вороного коня, увенчанного траурным плюмажем. И, наконец, я оказалась, — не спрашивайте, как, — в глухом лесу, на берегу иссиня-чёрной реки. Мне казалось, что херувимы из адского пекла беззвучно парят над моей головой, роняя на мёрзлую землю и в густую чернильную воду лепестки алых роз и горящих тигровых лилий…

Но, быть может… скорее всего… ничего подобного не было. Только тяжёлые сны на раскалённой подушке под потолком, давящим так, что вот-вот затрещат хрупкие кости. Или было нечто совсем иное, что я не могу ни вспомнить, ни выразить словами…

Не пугайтесь, всё это просто болезненный бред, гирлянда безумных ночных видений. В эту ночь я была воистину безумна — безумна и пьяна.

Поднимаю бокал в вашу честь, леди Ночь. Гремучая смесь — адский коктейль из темноты, пустоты, одиночества, украшенный тонкой долькой луны. Да, и ещё — жгучая щепотка тёмной животной ярости.

Но к реке я всё же пришла, это было вполне реально. Возможно, во сне. Я часто хожу во сне. Босиком. Я из тех, кто всю жизнь идёт босиком по лезвию незримого ножа. Те, у кого больше упорства и ловкости, падают в бездну, дойдя до острия. Остальные срываются на полпути — или истекают кровью от ран на ногах.