Елена Блонди - Татуиро (Serpentes)

… В нём, слабом, царила она — Найя-море, Найя-хлеб, Найя-вода, свет падал из её глаз, и тепло истекало из её рук. Бёдра наливались лунным светом и круглились, закрывая мир. Её лицо приближалось, как солнце, и он тонул в её дыхании, умирая. И воскресал с каждым вдохом, потому что надо было смотреть, держать её взглядом, не отпускать от себя, прирастить к сердцу. И потом, протянув руки, потом, после, когда снова станет сильным, если не умрет до того, — сжать и притиснуть к себе, разделить надвое, разломить, как плод хлебника, зарываясь в мякоть с запахом жизни. И там умереть, вместе…

— Да, — сказала она показанному таммой.

— Найя? — в голосе мастера удивление смешалось с недоверием. Он замолчал и сел, откидывая шкуру. Семечко шипело и шевелилось на его языке, растекалось на невидимые части и всасывалось, оставляя в голове знание о том, что там, внутри женщины, сидящей на краю постели изогнувшись, чтоб не мешать ему лежать.

— Найя? Ты?

— Я, мастер, — и она засмеялась. Вытянула руки:

— Лежи, не вставай. Ты слабый.

— Тамма! Она говорит мне… Ты?

— Ты не веришь тамме?

Он слушал её новый голос, мягкий, как шкура лесного кота, живого, опасного и сильного, — весь для него. Голос женщины, пришедшей ночью в постель к своему мужчине.

— Я…

— Лежи.

Он откинулся, стукнувшись затылком о деревянное изголовье. И, глядя в потолок, почувствовал, как, откинув шкуру, скользнула под руку, прижалась к груди, обхватила ногами. Без тайки. Молча.

Потому что тамма всё сказала за них.

Глава 59

Змея Найи

Сквозь мрак, тихо покачиваясь, плыли светляки. Найя лежала с широко открытыми глазами. Тело, после близости с её мужчиной, плыло так же, тихо покачиваясь, и, кажется, улыбалось.

Её мужчина… Прислушалась к тому, как звучали эти слова. Он и правда — её? Не просто мужчина, лежащий рядом, чья грудь подымается и опускается, шевеля край волчьей шкуры, не мужчина, живущий с ней. Он — её. Наверное, потому и светляки?

Синика сидел посреди хижины и, фыркая, поднимал лапу с выпущенными когтями, — ловил. Промахиваясь, совал лапу к морде, лизал, помуркивая. И снова пытался поймать зеленоватые огни, легко уворачивающиеся от веера когтей.

Акут дышал ровно. Иногда подергивалась рука, плечо, и Найя понимала тогда — спит, крепко спит. Подумала с раскаянием, намаялся с ней, жил рядом, разговаривал, учил и приносил еду. А она всё это время — боялась и ненавидела.

Вздохнула и рассмеялась, вспоминая, как было полчаса назад. Снова закружилась голова. Вскочила бы и кричала чепуху, танцевала по жердяным полам, подбрасывая босой ногой циновки, но нельзя — спит. Пусть спит, набирается сил. Когда проснётся, она накормит его, и пусть снова берёт свою женщину. Покачала головой, глядя на плывущие огни, слушая тихий шелест дождя. Оказывается, она бессовестная. Это называется — страстная? Наверное, нет. Это просто любовь. Не знала раньше, что можно так хотеть, с такой жадностью, пропадать в нём изо всех сил, будто падая в пропасть. Или взлетая.

— И ещё я хочу есть, ужасно, как зверь в лесу, — прошептала, радуясь занятию, которое скрасит ожидание до пробуждения мужа.

— Муж… — отодвинулась, чтобы в полумраке рассмотреть спящее лицо. Почти не видно, слишком смугл и тёмен. Но вспомнила снова, как нависал над ней недавно, и лицо его превратилось в маску богомола, в которой ничего человеческого, и как всё внутри зашлось и обрадовалось этому. По тёмному лицу пробегали отсветы гаснущего светильника, и она смотрела жадно, не отрываясь, рвалась ему навстречу, будто хотела разбиться об его живот и грудь, до боли. И если бы превратился в зверя совсем и разорвал, закричала бы от радости. Так вот что такое — настоящий муж.

Нащупав босыми ногами край сбитой циновки, встала и потянула из его пальцев свою руку, медленно и осторожно. Укрыла шкурой, не зажигая огня, пошла в угол хижины, к мешкам и глиняным кувшинам. Мимо лица проплывали пахнущие дождем огни, как в море, когда ныряешь ночью. Растопырила пальцы — поймать, но размытый огонь лениво увернулся, осветив ладонь бледным светом. Найя снова засмеялась, опускаясь на корточки рядом с полупустыми мешками, запустила в один руку и достала горсть орешков в непрочных, как сухая бумага, скорлупках. Ела торопливо, оглядываясь и прислушиваясь к тому, не проснулся ли. Но слышала только помуркивание Синики, неутомимо игравшего со светляками.

Наевшись, прихватила пустую миску и, пройдя к задней стене, нашупала и уложила по глиняному краешку конец лианы, погладила и сжала. Капли, стекая, защекотали пальцы. Найя ждала, облизывая пересохшие от орехов губы. Пусть натечёт побольше. От невидимой миски поднимался мягкий аромат цветов и бродящего сока. И она опять подумала, удивляясь и радуясь, что её нос чует в сто раз больше, глаза видят то, что за краем зрения, и даже спиной она знает, что происходит позади. Это её тело вспоминает всё, что умеет.

— Я так задумана, — прошептала. Что-то произошло с ней, будто под длинными столбиками цифр, многоточий и вопросительных знаков проведена, наконец, черта. Но под чертой — бесконечно продолжается белый лист. На котором ещё писать и писать знаки своей судьбы.

Всё радовало её сейчас, и это обрадовало тоже. То, что было с ними перед тем, как мастер упал рядом на постель, сползая с её потного плеча, и заснул, будто умер, оно переполнило её силой, которая — откуда взялась? Но её точно было больше, чем две их силы, сложенные вместе. Была она другая — третья сила.

Большими глотками выхлебала напиток, остро наслаждаясь утолением жажды, вытерла губы и оглянулась. Светляки размытой лентой протягивались к окну, к щелям в двери и, просачиваясь, уходили в дождь.

— Синика… — сказала шёпотом, раздумывая, что бы ещё сделать. И замерла испуганно, прислушиваясь к своему телу. На груди, повыше рёбер и у самого горла вдруг набухло тяжестью, запульсировало, шевелясь. Найя осторожно, пугаясь и не понимая одновременно, повела вспотевшую руку с миской, ставя её на пол. Медленно коснулась кожи и отдернула пальцы в страхе, нащупав плотное тело, выпирающее бугром под горлом. Ужас кинулся в низ живота, подломил ноги, заставляя сесть на пол. И — в голову, распяливая виски, между которыми трепались, не улетая, бессмысленные мысли и вопросы, словно бельё на веревке.

— Синика! — повторила дрожащим голосом, глядя в стену перед собой и держа на отлёте руку с памятью прикосновения к чужому, лезущему из её тела. У ног защекотало меховой лентой, и Синика муркнул негромко. Не зашипел, не крикнул, как бывало, когда в хижину заполз огромный, похожий на скорпиона членистый зверь размером с хорошую крысу. Просто закрутился рядом у ног, как будто ничего не случилось, тихо помуркивая, подталкивал к очагу.