Лео Перуц - Шведский всадник. Парикмахер Тюрлюпэ. Маркиз Де Боливар. Рождение антихриста. Рассказы

— Вот, это должна быть она. Я слышу шаги, — крикнул Донон.

Мы бросились к окну и увидели Монхиту, которая торопливо перебегала улицу — как лунная тень.

— Славная девчонка, — пробормотал Брокендорф, весьма тронутый тем, что Монхита все же сдержала свое слово. — Потушите свет, чтобы полковник ничего не заподозрил!

Мы задули свечи и в темноте ждали, затаив дыхание. Только лунный свет озарял помещение сквозь высокие окна, да из жаровни вылетали одиночные искры. Нам было видно, как напротив в светлой комнате взад и вперед двигалась фигура полковника — словно проповедник репетировал свою речь к воскресной службе. Брокендорф прислонился к столу и начал высмеивать нашего влюбленного командира, исходя высокомерием и злорадством.

— Ха, Уксусная Кружка! Не спишь еще? Думаешь, твоя милочка явится этой ночью?

— Да тише ты, тише! — заклинал его адъютант. — Если дьявол захочет, чтобы тот тебя услышал…

— Пусть слышит, пускай! — крикнул Брокендорф. — Мне жаль старого дурака. Я уж пошлю ему завтра вместо Монхиты другую, жирную старуху, что убирает у меня комнату каждый день. Она — как камбала, и лицо вроде ореховой скорлупы. Но с него и ее цыганских тряпок хватит!

А полковник наверху вдруг остановился и повернулся к двери… Брокендорф успел еще безудержно посмеяться, ему было очень забавно, что именно мы все смотрим, как полковник с таким доверием ждет свою возлюбленную, которую мы у него сманили. Он клялся, хохоча, что достанет старику взамен всех старых баб Ла Бисбаля.

— Иди спать, Уксус, зря ты ждешь, Монхита придет — да не к тебе! Но я могу тебе послать без счета ведьм, которые торгуют бобами и репой на улице, они тебе — в самый раз!

И запнулся.

В комнате отворилась дверь, и на пороге возникла Монхита, юная, стройная, жаждущая любви, и повисла на шее старого полковника.

У нас отнялись языки. Словно обухом по лбу… Это видение поразило каждого в сердце как кинжальный удар.

И только через несколько минут они вырвались наружу, наши чувства: боль и тоска за целый год, разочарование и растоптанное самолюбие — ведь мы оказались обманутыми, а не он…

— Ах он трус! — первым зарычал Брокендорф. — Шельма! Тряпка! При Талавере он укрылся, залег за дохлым мулом, пока мы шли под картечь!

— И двенадцать тысяч франков солдатских денег, и восемь тысяч — на кухню! Он все положил в свой карман, а мы голодали… Перед боем в полку не выдали и по осьмушке хлеба!

— И не был бы твой кузен военным советником по экономии у курфюрста, так Сульт сорвал бы тогда с тебя эполеты!

— И сколько ты лошадей приписал в расчетах! Вор! Деньгоглотатель! Брат Иуды!

Мы орали наперебой, но полковник, конечно, ничего не услышал. Он в это время снял с Монхиты шелковую наголовную сетку и жадно целовал ее лицо и руки.

— И ведь не слышит! — задыхался от злости Брокендорф. — Но, побери меня черт, он меня еще услышит. И пусть все дьяволы в аду будут свидетелями — я ему еще покажу!

Он треснул кулаком по створке окна, так что посыпались осколки на улицу. Потом высунулся в окно и, отбивая такт кулаками, завел глубоким басом насмешливую песенку о Талавере, давно ходившую среди солдат: ее сочинил кто-то из драгун или гренадеров после Талаверского штурма, и все солдаты знали, что она — про нашего полковника, и пели ее, когда думали, что никто из офицеров не услышит:

Полковник под огнем врагаКак ему шкура дорога!Едва ударят пушкиДрожит он до макушки,Когда мортиры говорят…

Он прервал напев, тяжело сопя от ярости. Полковник не слышал. Он обнимал Монхиту, и мы видели, как она спрятала лицо на его груди, и ее медные волосы мягко спадали на его плечи.

И это зрелище стократно усилило нашу ненависть, сделало нас слепыми и глухими рабами злобы.

— Подпевайте, все вместе! Пусть он услышит! — крикнул Брокендорф и вновь запел «Гимн Талаверы»:

Когда мортиры говорят,Он, весь в поту, твердит про ад:Спаси нас да помилуй!А где дукаты зазвенятИ талеры засветят,Вот тут он — подлинный герой,И на солдатское доброЕдва ли кто отважней…

И вдруг, пока мы еще пели, Монхита вырвалась из рук полковника, подошла к образу Мадонны и завесила ее лик своей шелковой сеткой для волос, будто желая скрыть от Матери Божьей то, что произойдет в комнате. А полковник в тот же миг невозмутимо — а должен был нас слышать! — задул свечи. И последнее, что я видел, это стройная, полудетская фигурка перед образом и противно надувшиеся щеки полковника. И все исчезло.

Тогда наше бешенство дошло до предела. Мы позабыли об угрозе городу, о полковнике Сарачо с его герильясами, которые ждали сигнала, чтобы атаковать нас. Вокруг меня гремела такая брань, что кровь могла бы застыть в жилах, и злобные крики, подобные вою озверевшей собаки. И я увидел, как Брокендорф и Донон ринулись по лесенке наверх, к органу.

Один нажимал на педали, другой — давил на клавиши. Звучно и грозно загудел орган — и это был мотив «Гимна Талаверы», он заполнил все пространство собора. Мы еще подхватили, пели все четверо, даже Эглофштейн, и я видел, как он отбивал такт — с дикими жестами, а орган перекрывал нас всех:

И на солдатское доброЕдва ли кто отважней!Ах ты, Иуда, ты, злодей,тебе бы не перо на шлем,а лисий хвост на шляпу!

Но вдруг ко мне вернулось сознание, холодный пот полился у меня по лицу, колени затряслись; я спрашивал себя, зачем мы это делаем, а орган все рокотал: «Ах ты, Иуда, ты, злодей!»

И мне на миг почудилось, что за органом вверху сидит сама смерть, а дьявол качает педали. И в темном помещении — в мерцании искр от догорающих углей жаровни — возникла тень мертвого маркиза де Болибара и тоже стала отбивать такт песне нашей гибели…

Потом беду почуяли и другие. Вдруг воцарилась мертвая тишина. Орган умолк, лишь ветер скулил и стонал в разбитых окнах. Мы стояли, охваченные внутренним морозом, нас трясло, и я услыхал рядом с собой шумное дыхание Брокендорфа.

— Что мы натворили! — прохрипел Эглофштейн. — Что натворили!

— Ну и безумие на нас нашло! — прошептал Донон. — Брокендорф, это ты! Ты заорал: «Донон, давай к органу!»

— Я не говорил ни слова! А ты, Донон, ты звал меня и кричал: покачай мне педали!

— Ничего я не говорил, клянусь спасением души! Какое наваждение одурило нас?!