Джеймс Герберт - Святыня

Вдруг женщина выронила фонарик.

— Черт тебя возьми! — простонал муж.

Она схватила его за плечо.

— Ларри, ты чувствуешь? Ларри… Ларри!

Жена ощутила его дрожь.

Наконец он сказал:

— Да, чувствую. Наверное, дунул ветер.

— Нет, это был не ветер, Ларри. Это прошло через всю меня. Прямо через кости.

— Все закончилось, — медленно проговорил муж, глядя на отдаленное сияние в небесах.

— Что это было?

— Не знаю, дорогая. Но у меня было ощущение, будто кто-то прошелся по мне самому.

Из машины послышалось хныканье дочки.

На ферме Риордана, на участке, прилегающем к лугу, где шла ночная служба, собака с лаем беспомощно забегала по кухне. После каждого круга Бидди бросалась к двери, отчаянно стремясь выскочить наружу. Хозяева оставили ее сторожить — «слишком много всякого сброда шляется вокруг из-за этой святыни», — а сами приняли участие в мессе — «лучше, чем идти в кино» — и теперь собака почувствовала волнение коров в стойле. Почувствовала, а потом услышала, так как они бешено колотили копытами, стремясь вырваться на волю, и их жалобное мычание вогнало собаку в истерику.

Бидди скреблась в дверь, царапая когтями краску и завывая в тон мычанию снаружи. Собака обегала кухню, снова возвращалась к двери, прыгала, скреблась, колотилась, лаяла, скулила, выла и снова бежала по кухне. Круг за кругом, круг за кругом…

Смятение прекратилось. Прекратилось еще внезапнее, чем началось.

Собака замерла посреди темной кухни, приподняв одно ухо и повернув голову. Она вслушивалась. Звуки прекратились. Собака принюхалась. Снаружи не чувствовалось ничего странного.

Тогда она завыла.

Что-то двигалось по ферме, тихо, крадучись, что-то, не имеющее запаха, не производящее звуков, не имеющее формы. Бидди поджала хвост, выгнула спину и подогнула ноги. Она заскулила. Завыла Затряслась. И заползла под кухонный стол.

Но одним глазом смотрела на дверь, в страхе перед тем, что было там.

Оно ползло в ночи, невидимое, неосязаемое, нечто, не имеющее плоти, существующее только в глубоких закоулках сознания. Теперь оно сосредоточилось в центре, порожденном схожей энергией, скользящей во тьме. Как если бы голодное пресмыкающееся спешило дотянуться до беспомощной букашки, ведомое кем-то, чем-то, выходящим за пределы естественного.

И вихрь втянул его, чтобы поглотить и использовать.

Но зло всегда конкретно и личностно, и, как один идущий не в ногу солдат может сбить с ритма весь взвод, злая воля отдельной личности может разрушить общее дело.

Уилкс

— Это я сделал беду, — произнес он. — Когда по ночам тетенька являлась ко мне во сне, я шептал: «Милая мамочка, милая мамочка». А когда она явилась на самом деле, я ее застрелил.

Третий гимн подходил к концу, и он зажал руки меж бедер, чтобы окружающие не заметили, как они дрожат. Его голова склонилась, прямые светлые волосы упали на лоб и чуть не касались кончика носа. Он смотрел себе на живот, и яркий блеск в его глазах отличался от того, что блестел в глазах других богомольцев. Уилкс сосредоточился на своем теле, сосредоточился на будущем. Перед ним мелькали картинки собственной судьбы: он видел свое имя, крупно напечатанное в заголовках, свое лицо, с улыбкой мелькающее на экранах по всему миру, свою жизнь, свои мотивы — их обсуждали, анализировали, ими интересовались ученые, знаменитости… все!

Он не смог сдержать внутренней дрожи, какого-то непонятного чувства пустоты, что рвалась из груди наружу. Слабость была такой всеохватывающей, что он еле дышал.

Весь вечер он добирался сюда, спал на сиденье в автобусе неподалеку от поселка, чувствуя, что непременно замерзнет до смерти, и его поддерживала и утешала только мысль о предстоящем. Он не мог спать, а только урывками задремывал, и его мучили кошмары.

Наутро его привела в ужас огромная толпа вокруг церкви Святого Иосифа: он думал, что окажется здесь первым, и хотел занять скамейку в первом ряду. Еще больше его ужаснуло то, что в этот ранний час никого на лужайку не пускали; еще продолжались подготовительные работы и ворота заперли, чтобы открыть только вечером Пришлось встать вместе с другими в очередь, перешучиваясь со своими товарищами-паломниками, притворяясь пай-мальчиком, изображать интерес к скучным историям из их ничтожной жизни, разыгрывать набожность и преданность делам церкви, втайне смеясь над этими дурачками, понятия не имеющими, рядом с кем стоят.

Наконец им позволили войти, и они столкнулись с тем, что ему представлялось тяжелейшей проверкой. Но хотя сумки и всевозможные коробки в целях безопасности внимательно осматривали, самих людей не обыскивали, так что предмет, засунутый в трусы и примотанный к паху, что вызывало легкую эрекцию при мысли об этой тяжести (а мысль была почти постоянной), не нашли и даже ни о чем не заподозрили. Даже если бы Уилкса попросили расстегнуть старое серое пальто, рубашка, выпущенная поверх брюк, скрыла бы неестественный (или неуместный) ком в интересном месте.

Хотя до заполнения скамеек и начала службы оставалось еще несколько часов, Уилкс не скучал в ожидании — слишком много видений неудержимо проносилось в его голове.

Как и все остальные, он вытянул шею, чтобы увидеть девочку, когда она вошла с процессией, и, поскольку выбранное место было прямо у прохода, как можно ближе к алтарю, Алиса прошла всего в нескольких футах от него. Уилкс подавил ошеломительный порыв сделать это здесь и сейчас — никто не мог бы остановить его, — так как понимал, что будет лучше, эффектнее, подождать. Хотелось, чтобы все увидели.

И теперь третий гимн почти подошел к концу. В начале службы Уилкс смотрел на Алису и вскоре обнаружил, что не может долго глядеть на это маленькое вдохновенное личико: ее доброта, божественность словно распространялись вокруг, и от этого ему становилось неловко. Слова мессы превратились для него в невнятное бормотание за беспорядочным кружением собственных мыслей, хотя Уилкс вставал, когда другие вставали, опускался на колени, когда преклоняли колени остальные, садился, когда все садились. Он делал это механически, как робот, подражая действиям окружающих. И все время держал голову опущенной.

Вдруг пение начало затихать и вскоре совсем смолкло. Не все сразу заметили, что в это время Алиса встала и подошла к центру помоста.

Подняв голову, удивленный перерывом в шуме, который, как стена, служил фоном его собственным мыслям, Уилкс увидел, что девочка стоит посреди помоста, задрав голову, а ее горящие глаза устремлены на что-то, невидимое для остальных. За спиной у нее был ярко освещенный алтарь и дуб с гротескно выкрученными сучьями.