Яков Шехтер - Астроном

Тоня улыбнулась. В ее ушах, покачиваясь, сверкнули янтарные серьги. Такие носили в Союзе много лет назад.

– Мама, наш гость на диете. Будет только матэ.

– Уф! – слегка обиженно фыркнула Тоня. – Кто же все это съест?

– Ваш муж, сын, – предложил я. – А где они?

– На выставке в Барселоне. Полетели смотреть всякие экзотические фрукты. Мы хотим расширить ассортимент, выращивать фиджойю, папайю, киви. В жизни ведь хочется разнообразия, не так ли?

Она быстро заварила матэ и поставила передо мной коричнево-красный калабас с торчащей из него сверкающий пампильей. Мы поговорили с полчаса о всякой ерунде, я выпил три калабаса и стал прощаться. Ксюша пошла меня провожать.

Гравий скрипел под ногами, тихонько шумел, приветствуя нас, Валентино, колючки звезды топорщились на гладком небе.

– Вы верите в загробную жизнь? – вдруг спросила Ксюша.

– Ты ведь читала мои книги, зачем спрашиваешь?

– Иногда человек пишет одно, а верит в другое.

– Это всегда видно. Обманывать и прятаться можно в двух, трех рассказах. Когда пишешь много и долго, то вранье обязательно вылезает наружу.

– Я иногда думаю, – еле слышно произнесла Ксюша, – неужели человек исчезает бесследно? Ведь в природе все устроено так разумно: листья обогащают землю, земля питает дерево, дерево приносит плоды и новые листья. А разум человека, – такое богатство, целый мир, космос, вселенная, – неужели он пропадает, не оставив следа, уходит на пищу червям!

Она ждала ответа, и ее наивная убежденность в моей мудрости была трогательна и чиста. В ней скрывалась детская вера во все понимающего «взрослого». Я пришел к ней из мира литературы, мира высоких идеалов и преданного служения истине. На полках в салоне стояли зачитанные томики Чехова, Куприна, Бунина, Паустовского. В моем лице она обращалась к ним, и ответ должен был последовать с их уровня. Пока я подыскивал нужные слова, мы подошли к моему домику и тут, в прохладной тишине голанской ночи она призналась мне в любви.

– Вах! – воскликнул Моти. – Вах и еще три раза вах!

– Сначала я полюбила ваши книжки, – сказала Ксюша, – потом стала собирать информацию о вас, искать в Интернете фотографии, интервью, ответы на форумах и в какой-то момент поняла, что люблю вас.

Она виновато улыбнулась.

– Мне ничего не нужно. Я понимаю, что ваша жизнь уже сложилась, и для меня в ней нет места.

Я долго-долго мечтала о встрече с вами, загадывала, как она произойдет, но даже в самых тайных, страшных просьбах к Судьбе не надеялась увидеть вас в моем доме. Когда мама сказала, что вы приезжаете, я сразу поняла, – это ответ. Судьба одобряет мое чувство, иначе бы не послала вас сюда. Но это ответ только мне, для меня. Я люблю вас, и буду любить всегда, вы просто знайте об этом и больше ничего. Ничего больше не нужно.

Что я мог ей ответить? Что!? Я пробормотал какую-то ерунду о том, что такие серьезные вещи лучше обсуждать на свежую голову, с утра, хотя когда еще говорить о любви, если не тихим вечером под звездным небом и далекое уханье сов.

Ксюша ушла, а я сидел на стуле, пока рубашка не намокла от сырости, потом собрал вещи, оставил на столе чек, коротенькую записку со словами благодарности и позорно бежал.

Фары моего автомобиля разрезали пустую глубину ночи, влажная полоса шоссе с белыми разделительными отметками, струилась, точно река. Я ехал на автопилоте, механически нажимая педали и бездумно крутя руль. Перед глазами стояло лицо Ксюши, а в ушах звучали переливы ее смеха. Спускаясь к Иордану, я по ошибке свернул к старому мосту, наведенному сразу после Шестидневной войны. Вместо сплошного покрытия там до сих пор лежат деревянные плахи, связанные между собой проволокой. Передвигаться по нему можно только на скорости десять километров в час, иначе плахи начинают разъезжаться. Я пришел в себя, когда деревянное покрытие зарычало и зашевелилось под колесами. Резко затормозив, я сбросил скорость и вдруг замер, ошеломленный. Искомый поворот романа вдруг возник перед моим воображением. Он был виден так же четко, как железные арки моста. Перебравшись на другой берег, я остановил машину, выскочил наружу и долго ходил в темноте, спотыкаясь о камни и любуясь стоящей перед мысленным взором картиной.

– Жалкий эгоист, – презрительно произнес Моти. – Все в сумку, все для своей пользы.

– Но что я мог ей предложить, чем ответить? Пустыми словами утешения? В такой ситуации самое разумное исчезнуть, и не допустить дальнейшего развития событий.

– Ничтожный трус, – пробормотал Моти. – Ну, и что было дальше?

– Да ничего особенного. Спустя несколько дней пришло письмо без обратного адреса, а в нем мой чек. Жене я ничего не сказал, чек порвал и незаметно выкинул в мусорное ведро. Роман вышел вовремя и теперь живет самостоятельной, отдельной от меня жизнью. Когда я оказываюсь в Галилее, или проезжаю по Голанам, мне почему-то кажется, что меня ждут. Скрипит гравий под легкими девичьими шагами, кивает головой Валентино, электрически посверкивает пампилья в красновато-коричневом калабасе. Может быть, мы еще встретимся. Кто знает…..

– Ты врешь, – сказал Моти, поднимаясь со стула. – Ты все придумал, от начала, до самого конца. Стареющий пень, размечтавшийся о чужой весне. Наверное, ты давно не подходил к зеркалу.

– Да, – сказал я. – Конечно, я все вру. Врал и продолжаю врать. В этом и состоит мое писательское призвание.

Глава третья

НА ПОДСТУПАХ К УСЫПАЛЬНИЦЕ

– Но где же яичница? – громогласно возопил Моти и двинулся на кухню.

Дядя Сэм мыл посуду.

– Я звал вас раз пятнадцать, – сказал он, – да вы так увлеклись беседой, что ничего не замечали. Пришлось поднимать с коек ребят.

– Бедолаги! – Моти вернулся в наш угол и с размаху плюхнулся на стул. – А счастье было так близко, так доступно.

– Глядите, кто пожаловал, – часовой, неслышно сидевший до той поры в углу площадки, подскочил и трусцой побежал к входной двери. Мы перегнулись через парапет. Внизу стоял джип командира роты. Обычно в это время он не приезжал, значит, что-то случилось. Раздался скрежет и лязг отодвигаемой колючей проволоки, которой на ночам щедро окутывали лестничную клетку перед нашей дверью, и на площадке пентхауза возник сам командир.

– Отдыхаете, значит, – спросил он, уставясь на Мотину майку и трусы. – А ну, ты и ты, – он ткнул пальцем в мою сторону, – через пять минут стоять передо мной в полной боевой выкладке. Повторяю, в полной!

Он поднес часы к глазам и добавил:

– Время пошло.

Сказать, что мы оторопели, значит, ничего не сказать. В каждом деле есть неписаные правила, годами сложившиеся традиции, воспринимаемые всеми как объективная, не подлежащая изменениям реальность. Подобного рода фокусы с облачением в полную выкладку практикуются только на курсе молодого бойца. Применяют их также в частях регулярной службы, но никто и никогда не гонял подобным образом немолодых резервистов, к тому же после целого дня, проведенного на крыше. Мы оторопело посмотрели на командира, однако он только постучал ногтем по стеклу часов и бросил: