Сергей Дубянский - Фантом

– Доброе утро, – она кашлянула, поднеся ко рту костлявую руку, – как спали? Не холодно?

– Нет, – Дима смотрел в открытый холодильник, думая, что бы такое съесть.

– А я все мерзну… У тебя-то есть, что покушать?

– Все у меня есть! – Дима сам не понял, почему начал раздражаться. Вчерашние вопросы о доме, которые он хотел задать, при свете дня показались несерьезными – он даже не представлял сейчас, что, именно, хотел бы узнать. Бабка же сняла свою кастрюльку, неуклюже слила кипяток в раковину и пошла в комнату, так же громко и противно шаркая и неся кастрюльку перед собой на вытянутой руке, как некий символ. Конфорку она, как всегда, погасить забыла.

На складе было темно и пусто – ни грузчиков, ни Сашки, ни самих плит. Значит, вчера вывезли все и до следующей партии можно было жить спокойно. Искать Сашу, чтоб проверить накладные, Дима не стал, зная, что там все в порядке.

…Хорошо организованный производственный процесс не требует постоянного присутствия руководства… – вспомнил он любимую фразу из интервью какого-то крупного бизнесмена, поэтому не спеша вышел с территории и побрел вдоль серого грязного забора. Ночью здесь прошел сильный дождь, сбив почти все листья, и теперь они густо усыпали мокрый асфальт. Шаги стали мягкими и бесшумными. К тому же было не по-осеннему тепло. …Лягушачья погода, – подумал Дима, – хочется сесть в лужу и заквакать…

Остановился он на перекрестке, откуда, если пойти направо, мимо вокзала, то окажешься в центре, а если налево, то попадешь к Ире домой. Дима решил, что не стоит проявлять излишнее нетерпение (тем более, нетерпения-то и не было). Ему не то, чтоб расхотелось ее видеть, но если она не придет, он не сильно расстроится. Желание превратилось в обязанность – надо встретиться, именно, сегодня; именно, в двенадцать…

Дима побрел к центру, каждым шагом выжимая из лиственного ковра прозрачную влагу. Облака плыли серые и низкие, цепляясь за крыши зданий – от этого мир сузился до высоты пятиэтажки, и Диме стало в нем тесно и одиноко.

…Нет, с Иринкой, наверное, будет веселей, чем без нее, – решил он, глядя на часы.

Вышел к вокзалу. Его здание, казавшееся в солнечную погоду обшарпанным и тусклым, на фоне свинцового неба обрело вид светлый и даже праздничный. Дима сам удивился такой перемене. …Как, оказывается, много значит окружающая обстановка. Сразу меняется взгляд на вещи… Огляделся, ища глазами привычную фигуру Олега, но его не было, и Дима побрел дальше, то ли с облегчением, то ли разочарованно.

Проезжавший автобус чуть не окатил его водой из лужи. Дима успел отпрыгнуть, но поскользнулся и чудом удержался на ногах, схватившись за дерево. Зло посмотрел на забрызганный автобусный зад и подумал, что будет смешно, явиться на свидание перепачканным грязью. …Хотя, что такое грязь для спелеолога? Это грунт, не более того…

Дима вышел на проспект. Благодаря дворникам, идти здесь было гораздо приятнее. У входа в столовую, чудом уцелевшую от системы советского общепита, на перевернутом ящике сидел седой мужчина с баяном и громко пел высоким, хорошо поставленным голосом. Перед ним на мокрой газете лежала кепка с несколькими монетами, а рядом стояла коляска, в которой спала девочка, укутанная в пальто неопределенного бурого цвета. На пальто лежала записка: «Помогите внучке на операцию». Дима остановился, глядя на убогое представление; на минуту представил, как этот мужчина вечером выгребает монетки, покупает какую-никакую еду и катит коляску домой. Если, конечно, со времен всеобщего равенства у него сохранился дом…

Обычно он проходил мимо нищих спокойно, зная, что есть такая профессия – просить милостыню, и оплачивается она в большинстве случаев лучше, чем, например, работа на заводе, но, именно, эта пара почему-то вызвала умиление и жалость. Чумазая девочка мирно сопела, слыша дедушкин голос, и, наверное, представляла, что он поет колыбельную. Это же не ее проблема, что они будут есть вечером, если дед вдруг перестанет петь. А люди проходили мимо. Кто-то брезгливо отворачивался; кто-то, взглянув мельком, ускорял шаг, и никто, за то время, что Дима стоял рядом, не опустил ни одной монетки. Мужчина же продолжал петь, спокойно глядя поверх голов в серое тоскливое небо. Он старался не опускать глаза и не смотреть на людей, потому что знал – подавать не будут… но и другого выхода, видимо, не было.

Дима дождался конца песни и подошел.

– Что с девочкой-то? – спросил он.

Мужчина взглянул на него равнодушно. Похоже, спрашивал он не первый, но денег в кепке от этого не прибавлялось.

– Ножку внучке при родах изуродовали. Нужен специальный протез. Говорят, все можно исправить, если не опоздать. Даже не в Америку ехать – это в нашей областной больнице делают, только платить нечем.

– А родители что ж?

– Дочке моей она не нужна. У нее своя жизнь, беспутная и такая же нищая. А хахаль ее, отец то есть, в тюрьме сидит. А мне что делать? Мне жалко ее, – он протянул руку и поправил ужасное, похоже, с помойки, пальто. Девочка пошевелила ручкой и вздохнула, будто понимала, о чем идет речь.

Дима машинально вытащил бумажник, извлек оттуда несколько купюр и сунул их не в кепку, а прямо в руку мужчине. Тот с недоверием посмотрел на деньги, потом перевел на Диму взгляд – осмысленный, но такой же неулыбчивый.

– Храни тебя господь, добрый человек…

Дима не ответил и быстро зашагал прочь, но на душе стало светлее, словно этой суммы могло хватить и на операцию, и на протез, и, вообще, жизнь должна резко измениться в лучшую сторону. А сзади уже снова доносилась песня…

Через несколько секунд Диму окружили цыганки – они видели, как он подавал нищему, и теперь тоже тянули к нему руки, причитая: – Детям на хлебушек… Добрый человек…

Дима посмотрел на них брезгливо – все его сострадание мгновенно улетучилось.

– Пошли вон, суки… – прошипел он.

Цыганки брызнули в разные стороны, а Дима подумал: …Может, и дед такой же? Собирает на бутылку, и ребенок вовсе не его… – он зашагал быстрее – …почему мы такие злые? Ведь мы такими не были… А, может, просто не замечали, пока не поделились на бедных и богатых?..

Снова посмотрел на часы. Ему вдруг ужасно захотелось увидеть Иру – может, она поймет его? С кем ему еще поговорить, если все знакомые составляли две четкие группы – с которыми он выпивал, и с которыми работал? Жена?.. Кроме денег, магазинов, текущего крана и обсыпавшейся штукатурки, у них нет никаких общих тем. О ней даже думать не хотелось…

Было уже без десяти двенадцать, когда начало накрапывать, и Дима спрятался в ближайшем баре. Там можно было не только переждать дождь, но и потом посидеть вместе с Ирой, прежде чем везти ее домой. Он так и подумал: «домой», а не «показывать дом». Если Валя сказала, что уйдет на весь день, значит уйдет – она всегда делала то, что обещала, даже если это переходило границы разумного. Ее патологическая жажда правды угнетала Диму, делая жизнь, вроде, правильной, но слишком уж пресной.