Джеймс Риз - Книга колдовства

— Доктор? — переспросила я.

— Да, — подтвердил мальчик. Он решил, что я, должно быть, не знаю этого слова по-английски, тактично подошел как можно ближе, чтобы не конфузить меня перед всеми, а потом шепотом перевел: — Un medecin.

— Ах да, — откликнулась я, — теперь понимаю, un medecin.

— Oui, c'est çа.[206]

При этих словах Себастьяна обернулась, хотя отошла слишком далеко вперед, чтобы слышать наш разговор, и, пристально посмотрев на Люка, показала ему глаз.

— Вот я и говорю, — поправился малыш, — доктор. И бал! Хотя Себастьяна говорит, что это не настоящий бал, а просто такая вечеринка.

— Ага, вечеринка, — как попугай, повторила я.

Собеседник из меня получался неважный, мои нервы были слишком сильно напряжены. Мог ли кто-нибудь осудить меня? Дети или, возможно, я сама? Увы, винить меня оказалось некому: Лео и Люк так ненавидели и презирали свою покойную мать, что считали ее источником всех бед — перечень их был весьма удручающим. Проступки Перонетты перед несчастными детьми оставили свой след и в буйном характере Леопольдины, и в прискорбной склонности Люка к самоуничижению (он и ныне часто падает духом, а когда это происходит, постоянно твердит: «Je suis nul», подразумевая под этим: «Я ничтожество»). Меня они не считали причиной своих несчастий. Кажется, даже малой толики их гнева мне не досталось. Меня они оправдали. Леопольдине льстило, что я тоже принадлежу к миру теней и являюсь очень сильной ведьмой, а Люку достаточно было сознавать, что я его не покину. Перонетта десять лет внушала им чувство ущербности, а печальных последствий этого не могли изменить ни любовь, ни волшебство, ни что-либо еще. Поэтому я и сама решила, что все их несчастья и горести были делом рук Перонетты, ибо все это случилось в мое отсутствие. Оправданием для меня стало мое сердце, потерявшее покой с тех самых пор, как я узнала о них. Конечно, и я была виновата перед Перонеттой, но воспоминания о ней я спрятала в самом далеком уголке памяти, заперла их там, как в чулане, и поклялась никогда туда не заходить.

Alors, мы выбрались на берег острова. Люк тащил меня за руку, пока мы шагали по дощатому настилу, как незадолго до того тянул за руку Асмодея.

— У нас тут часто устраивают вечеринки, — сообщил он мне и подпрыгнул от радости, как и подобает мальчику его лет.

Однако приземлился он не слишком удачно — ему помешала больная левая нога, обутая в тяжеленный ботинок, в то время как другая оставалась босой. Лодыжка подвернулась, и он захромал так сильно, что Себастьяна вновь обернулась, а вместе с нею и Асмодей. Люк заверил их, что все в порядке, и мы продолжили путь; теперь уже я протянула ему руку, чтобы он оперся на нее.

Невероятно, но вечером того же дня на острове действительно устроили нечто вроде бала.

— И это весьма кстати, — проговорила Себастьяна и обратила внимание Лео и Люка на правописание этого слова. — Мы сможем отпраздновать ваш приезд и в то же время сумеем избежать излишнего внимания. Сегодня внимание местного общества будет занято семейством доктора Тревора. Он приехал на остров с женой, двумя дочерьми и молодым джентльменом, который приходится ему сыном. Сама понимаешь, тем, кто живет в мире теней, лишнее внимание претит.

Когда позднее мы на пару минут оказались наедине, Себастьяна добавила с улыбкой:

— Се n'est pas un vrai bal.[207] Но если им нравится называть это балом — ладно, не стану их разуверять. Пусть пребывают в заблуждении.

Она знала, о чем говорит — ведь Себастьяна побывала на балах всех столиц Европы, в самых блистательных замках. Однако колонисты, жители острова Индиан-Ки, были так добры к ней с того самого дня, когда они с Леопольдиной прибыли сюда. Всякий раз, когда она вспоминала те первые дни, полные отчаяния и страха от мысли, что она никогда более не увидит меня, когда она начинала говорить мне о них, зрачки ее глаз меняли очертания. Это побудило меня солгать. Разумеется, то была бескорыстная и святая ложь: я попросила у Себастьяны прощения за опоздание и заверила, что задержалась в Гаване единственно из-за того, что ожидала возвращения Каликсто. К счастью, слабая улыбка собеседницы дала мне понять, что эта причина не требует дальнейших объяснений. Затем я признала, что действительно встречалась с Квевердо Бру, но затем будто бы почувствовала, что его намерения странны и нечисты, а потому держалась от него на расстоянии, несмотря на его назойливость, пока наконец не отделалась от него навсегда. Мне удалось убедить мою сестру, что я не пострадала от руки Бру и удерживала его на расстоянии, хоть действительно не раз посещала его библиотеку, а в конечном итоге избавилась от его общества, причем с помощью слов (то есть не прибегая к такому средству, как погребение заживо!). Поверила ли мне Себастьяна? Прибегала ли она к ясновидению, чтобы узнать правду о моем пребывании на Кубе? Не могу вам сказать. Однако на пирсе, едва заговорив со мной, она отметила мою бледность и потрогала посеребрившиеся пряди моих волос. Не призывала ли она меня тем самым к тому, чтобы я облегчила душу, рассказав ей обо всем? Я не знаю. Но даже если она догадалась о чем-то, то я все-таки предпочла бал исповеди. Во всяком случае, в тот день. Ну а потом осмотрительность показалась мне наиболее разумной линией поведения, и я решила умолчать об ужасах, пережитых мною в Гаване.

Себастьяна и Асмодей не только поселились на Индиан-Ки, но явно испытывали удовольствие от тамошней жизни. Их тепло приняли осевшие на острове просоленные моряки, эти пропащие души и недавние злодеи: Себастьяну — благодаря ее деньгам, Асмодея — из-за его физической мощи. Деньги и сила, вот что ценили на этом острове Хаусмана.

Джейкоб Хаусман был истинным владыкой острова, и то, что он позволил сначала Себастьяне и Лео, а затем и Асмодею с Люком поселиться в его владениях (а все воспринимали Индиан-Ки как его владения), объяснялось множеством причин. Деньги и физическая сила играли тут далеко не главную роль.

Если говорить прямо, Себастьяна принялась флиртовать с Хаусманом, но делала это так деликатно и искусно, что могла вполне рассчитывать не только на собачью преданность хозяина острова, но и на дружелюбное отношение к себе его «хозяйки». Не поручусь, что в дело не пошли заклинания и заговоры. Во всяком случае, обо всех подробностях моя мистическая сестра предпочитала скромно умалчивать. Более того: я заметила, что Хаусман побаивается Асмодея. Стоило посмотреть на этих двоих, когда они стояли рядом, и становилось ясно, что первый боится второго. Это говорило об Асмодее куда красноречивее, чем мог бы выразить сам Хаусман, несколько лет назад прибывший на Индиан-Ки с острова Стейтен-Айленд и сумевший превратить здешнее поселение в процветающий порт, соперничавший даже с Сент-Огастином, который располагался в нескольких сотнях миль к северу, и с островом Ки-Уэст — на расстоянии однодневного морского перехода к югу. При этом площадь Индиан-Ки составляла всего одиннадцать акров! Такому человеку, как Хаусман, очень трудно внушить чувство страха, однако Асмодею это удалось.