Брэм Стокер - Логово белого червя

С тревожным ожиданием следил Арье Фишер за тем, как рабби Галичер ставил рядом с кроватью высокий табурет, как водружал на него какие-то сосуды, наливал в них воду, сопровождая все эти действия чтением неизвестных портному молитв.

Раввин аккуратно развесил на спинках кровати амулеты, назначение которых реб Фишер также не знал. После этого рабби Цви-Гирш оглянулся на стоявших в ожидании мужчин и знаком велел им приблизиться.

Миньян молча окружил неподвижно лежавшую Хаву. Так же как и на портном, у всех были повязаны тфилн, а головы покрывали полосатые талесы. Десять мужчин стояли, словно боясь нарушить тишину. Их лица выглядели сосредоточенно и неподвижно, хотя Арье Фишеру казалось, что все они, так же как и он сам, пребывают в состоянии испуга.

Даже раввин.

Раввин медлил еще какое-то время, потом искоса взглянул на Арье Фишера и сказал:

— Нам нужно привязать ее к кровати. Для ее же пользы, — поспешно добавил он.

Один из пришедших протянул портному связку широких полотняных лент. Он осторожно обвязал запястья и щиколотки жены, притянул их к спинкам кровати. Хава никак не реагировала на его действия. В лице ее не дрогнула ни одна черточка.

И еще: она была холодна как лед, обжигающе холодна. Реб Арье отошел в сторону. Рабби Цви-Гирш проверил веревки, кивнул, отошел к серебряным сосудам, закрыл глаза и сказал:

— Во имя Господа, Бога Израилева, Царя Вселенной…

По мере чтения молитвы голос раввина словно раздвоился, сначала подобно эху, потом Арье Фишеру начало казаться, что молитву читают несколько человек, причем стоящих в разных углах комнаты.

Рабби Цви-Гирш закончил молитву, сказал: «Амен», и все остальные повторили следом: «Амен».

Слово какое-то время словно висело в воздухе, затем тишина растворила его.

Реб Фишер чувствовал странное оцепенение, постепенно овладевавшее всеми его членами. То же самое, как ему казалось, происходило с остальными. Они стояли, бросая друг на друга тревожные взгляды. Но никто ничего не сказал.

Рабби Цви-Гирш между тем манипулировал с серебряными кубками, молитвы его становились все менее понятными, превращаясь в невнятное низкое гудение, — так, во всяком случае, казалось Арье Фишеру.

Вдруг раввин замолчал, и в комнате воцарилась тишина столь напряженная, что могла разорваться, лопнуть. Со стороны картина выглядела жутковато: неподвижная женщина, лежащая навзничь в постели, десять мужчин в молитвенных покрывалах, с черными коробочками филактерий, множество ярко горящих свечей.

Взгляды всех были устремлены на Хаву. Арье Фишеру показалось, что в тишине, висевшей в комнате, родился какой-то неясный звук. Он невольно напряг слух. Звук шел от постели и был похож на еле слышный звон комара. Он быстро усиливался, рвался в уши, так что вскоре его можно было терпеть лишь с трудом. Звон не обрывался, поднимался вверх, пока на совсем уж немыслимой высоте, почти нестерпимой для человеческого слуха, не застыл подобием точки.

Десять мужчин в талесах боялись шевельнуться, боялись взглянуть друг на друга. Далее желтые огни свечей горели так ровно, что казались твердыми.

Хава шевельнулась, медленно повернула голову и посмотрела на мужа. Портной с ужасом понял: это не ее взгляд, этот взгляд был темен и страшен, так глазами несчастной женщины смотрела в мир пропащая, неприкаянная душа грешника. От этого взгляда холод пробрал Арье Фишера до костей, до самого сердца. Он содрогнулся. Пламя ближайшей свечи качнулось.

От этого движения рабби Цви-Гирш сбросил с себя оцепенение.

— Именем Бога живого, Бога Авраама, Ицхака и Яакова, именем Бога Израилева повелеваю тебе: назови себя! — хриплым от волнения голосом потребовал он.

Хава так же медленно повернула голову в его сторону. Рот ее искривила усмешка.

— Я… вижу тебя… раввин… — сказала она. Голос ее то и дело прерывался, слова сопровождались низким эхом. — И слышу… Мое имя проклято… тебе нет нужды его знать…

— Для чего ты пришел? — сурово вопросил раввин. — Для чего мучаешь эту несчастную женщину?

Словно в издевку над этим вопросом диббук пронзительно расхохотался, после чего тело Хавы выгнулось дугой, почти невозможной для человека в обычном состоянии.

Истерический хохот рвался в уши, вызывая жуткую боль. Хава дернула руками, но веревки удержали ее в прежнем положении. Некоторое время она пыталась высвободиться, причем лицо ее то и дело искажалось самым странным образом.

Когда эти попытки не удались, диббук вдруг успокоился. Видно было, что поистине нечеловеческое напряжение, в котором неприкаянная душа держала тело жены портного, ушло.

— Ты хочешь знать мое имя? — глухим голосом спросила Хава. — Изволь, я назовусь. Мое имя — Лейб, сын Мордехая и Фейги… — При этих словах вновь появилось уже упоминавшееся эхо. — Не знаю, говорит ли тебе это о чем-нибудь…

— Лейб, сын Мордехая, — повторил раввин торжественно-мрачным тоном, — великий грешник и убийца, именем Господа Бога Израилева, великого и страшного, заклинаю тебя покинуть тело этой женщины!

— Не могу, — ответил диббук, и странная тоска послышалась Арье Фишеру в знакомо-незнакомом голосе. — Не могу, раввин, не могу… Не могу…

В это самое время портной почувствовал, как оцепенение, охватившее его ранее, усиливается, словно невидимые сети начинают пеленать тело. Он затряс головой, отгоняя наваждение, но это не помогло.

Ему вдруг показалось, что свет десятков свечей начал меркнуть — не гаснуть, но все желтые огоньки одновременно начали тускнеть. Негромкий голос рабби Цви-Гирша превратился в сонное бормотание, а фигуры прочих собравшихся мужчин явственно зашатались.

Спустя какое-то мгновение портной обнаружил, что фигуру неподвижно лежавшей Хавы обволакивает едва заметное облако, имевшее очертания человеческой фигуры. Арье Фишер хотел обратить на это внимание раввина, но не смог произнести ни слова: рот его оказался словно заклеенным.

Он услышал глухой стук и с изумлением обнаружил, что члены миньяна падают один за другим и остаются лежать неподвижно.

Последним упал раввин.

Свет едва теплился. В этом тусклом и слабом освещении реб Фишер увидел, как облако сгустилось и медленно поплыло к нему. Он хотел бежать, но не мог сделать ни единого шага.

«Арье… — услышал он голос. — Арье, ты виновен во всем… Тебе и исправлять…»

— В чем… — прошептал портной. — В чем я виновен?..

«Намне кровь праведников… Большой грех… Тяжкий… Столь тяжкий, что после смерти душе моей дьяволы закрыли путь в ад, а ангелы — в рай…»

Этот голос, страшный, неживой голос звучал в голове портного, застывшего словно соляной столб посреди затянутой серой мглой комнаты.