Всемирная выставка в Петербурге (СИ) - Конфитюр Марципана
Вот разве что разноцветные ситцы из Павильона Хлопка произвели впечатление на Варю. На вологодское масло было тоже, в принципе, приятно посмотреть — жалко, попробовать не давали. Ну а единственные павильоном, который понравился Варваре целиком, был Хлебный: там приятно пахло; всякие филипповские булки, караваи, калачи с ручками, бублики, баранки и папушники не только демонстрировали, но позволяли откусывать; снаружи же павильон был украшен загадочный фразой «Не доедим, но вывезем!» – она была Варе не очень понятна, зато здорово светилась электричеством.
В общем, в этот раз работницы отправились в иностранную часть выставки — посмотреть, чем смогут удивить эти хвалёные иностранцы, которые так любят богатые баре.
Не сказать, чтобы там было что-то эдакое.
Видели девчата и брюссельские кружева, и венские мозаики, и германские дирижабли в миниатюре, и схемы английских дредноутов, и заокеанские хлопкосеятельные, хлопкособирательные и хлопкоочистительные машины; глядели на французские пирожные и нюхали австрийские булочки; тряслись в муляже пулмановского вагона, смотрели фотографии восточного экспресса и фильм про постройку багдадской железной дороги; оценили пулемёты и торпеды, обещавшие предохранить грядущий век от всяких войн... И всё же не сказать, чтоб это было впечатляюще. Более того, в некоторых иностранных павильонах вообще демонстрировалось сомнительное непотребство. Например, в павильоне Франции какая-то баба показывала святящиеся порошки в пробирках да камни, якобы засвечивающие фотографические пластинки, образующие подобие ожогов на свиной туше и испускающие некие незримые «урановые» лучи. То, что это надувательство, козе было понятно. У немцев стояло приспособление, просвечивающее человека насквозь, позволяющее видеть его косточки и деньги по карманам: кому как, а лично Варе это было отвратительно. Хуже этого было только «изобретение» какого-то доктора из Австро-Венгрии: к голове помещавшегося на кушетке человека присоединяли шланг таинственной паровой машины, сообщавшейся с кинопроектором, и тот транслировал на экран картинки, якобы составляющие самые потаённые мысли лежащей особы. Мысли на картинках были все одна другой похабней: аж плеваться захотелось! На глазах у Вари один барин вскочил с кушетки и принялся уверять, что он вовсе ни о чём таком не думает, на что изобретатель хладнокровно сообщил, что разумеется, ведь его машина транслирует неведомое разуму, «бессознательное».
Самым интересным из иностранных был павильон США. Там светились, щёлкали, дрожали, испускали молнии различные электрические машины. К тому же работницам повезло попасть туда как раз в момент необычного представления: два изобретателя сражались между собой на шипящих электрических мечах. Имён их Варя не запомнила: ухватила лишь из речи комментатора, что один изобретатель был постоянный, а второй переменчивый. Что и говорить, постоянные мужчины ей нравились больше, так что болеть она стала за первого. Он проиграл. Оттого и впечатление от американского павильона тоже оказалось испорчено.
В целом вся выставка оставляла у работниц ощущение какой-то бестолковости, бессмысленности. В ней чего-то не хватало. Но чего?
Очевидно, царя Михаила!
В этот день Варя и Дуни его так и не увидели. Но покинули мероприятие в ещё большей, чем ранее, уверенности, что царь просто обязан там появиться.
Глава 36, В которой Венедикт выступает гостеприимным хозяином, но плохим посыльным.
Все те дни, что Миша жил у Венедикта, у того не шла из головы Вера Николаевна. И, хотя Нечаев, узнав о случившемся на кладбище и том, что благодаря этому Коржова удалось заманить к себе, остался весьма доволен, мрачные мысли и чувство вины не оставляли души Венедикта.
Впрочем это, как ни цинично звучит, но тоже, кажется, помогло укрепить доверие между ним и Мишей. Видя, в каком мрачном настроении пребывает приютивший его человек, Коржов несколько раз порывался узнать, что случилось, и успокаивать. Венедикт ответил, что на днях будет годовщина смерти его матери. Коржов хотел узнать, что с ней случилось. Пришлось выдумать падение на голову бедной женщине дирижабля жандармского корпуса: якобы именно после этого он, Венедикт, и возненавидел Охранное отделение, и решил стать революционером — до тех пор, пока не выяснил, что падение летательного устройства было вызвано выстрелом с крыши какого-то нигилиста. Мишу эта история впечатлила.
Ещё, чтобы вызвать доверие, Венедикт честно признался ему в том, что подбросил Скороходовой записку, приведшую к выселению из квартиры. И этот план тоже удался: Коржов, естественно, и так догадывался, чьих это рук дело, но нарочитая искренность вызвала в нём дополнительную симпатию. Кроме того, Венедикт весь рассыпался в извинениях и сказал, что за стол и за кров Миша не должен ему не копейки, ведь всё это компенсация за прошлые делишки.
Не обошлось и без разговоров о подлых намерениях нигилистов, о стоящих за ними иноплеменных злодеях и необходимости монархии в России. Коржов соглашался со всем. Он считал, что Сергей Первый — царь законный, потому что он поставлен самим Господом. В то же время и собственное высокое происхождение он был склонен считать настоящим, так что не протестовал и против мысли, что стать самому императором было бы правильней. Однако предпринимать какие-либо усилия в этом направлении Михаил был не намерен.
– Нынче весь город бастует, вы знаете? – прощупывал почву Венедикт. – В городе ходят упорные слухи о том, что царь Михаил будет явлен народу на нынешней выставки.
– Ой, да глупости! – Махнул рукой Коржов. – На что мне это?
– Ну а если вам и вправду забраться там на какую-нибудь возвышенность и сообщить разгорячённым рабочим, что вы и есть — тот самый выживший царевич? Ведь они, пожалуй, могут и устроить что-нибудь этакое! Могут правда ведь на трон вас возвести!
– Не будет проку. Меня просто арестуют, – отвечал законный царь.
Вообще, он, кажется, придерживался той позиции, что возьмёт корону, лишь если она упадёт к нему в руки сама. Прикладывать же для этого какие-либо усилия Михаил отказывался категорически и связывал их с нигилизмом и гибелью матери. Ещё он изрядно боялся полиции: хотя и утверждал, что страшит она его уже не так сильно, как несколько дней назад, но всё время говорил о жандармах и о том, в каком случае они его могут схватить. На улицу носу Коржов не казал: то ли тоже из этого страха, то и потому что так устал скитаться под открытым небом, что теперь был очень рад сидеть под крышей. С одной стороны, это было удобно: Венедикту не приходилось беспокоиться, что его «гость» выйдет погулять и не вернётся. С другой же, Михаила всё же надо было выманить на выставку. День закрытия игр и показа той таинственной летающей штуковины приближался неуклонно. И за день до него предлог нашёлся.
– А вот не могли бы вы, милостивый государь, отнести эту записку к моей невесте? – Спросил как-то раз Венедикта Коржов. – Я вам адрес скажу. Сам сходил бы, да всё опасаюсь...
– Ну конечно же, мне это вовсе не сложно! – С готовностью отозвался тот. – Надо просто отдать? Или подождать, когда она напишет ответ, и принести его?
– Да писать-то Варя не мастачка, – сказал Миша. – Она читать читает кое-как... Но буквы выводит как курица лапой и путает.
– Может быть, мне тогда передать вам от неё устный ответ?
– Это, можно, пожалуй...
«Отлично!» – решил Венедикт.
Покинув комнаты под предлогом отнести записку он, конечно же, не пошёл ни в какие Симоновские казармы, а направился к Нечаеву, от которого получил подтверждение, что завтра всё в силе, Матильда с Перовской готовы, да только вот Федю недавно арестовали: он так много болтал о своих калошах, что его посчитали английским агентом. Впрочем, было решено, что и втроём они справятся благополучно. Испытание летательного аппарата тяжелее воздуха было назначено завтра на полдень — это время максимального стечения народа и сочли самым подходящим для громкого убийства. Четыре билета на колесо обозрения уже имелись.
