Айлсфордский череп - Блэйлок Джеймс

Действуя в интересах Королевского общества, Сент-Ив прикинулся корыстным и неразборчивым в средствах коллекционером, с тем чтобы выманить вора предложением продать украденные зарисовки. И задуманная хитрость увенчалась успехом, если таковым можно считать насильственную смерть похитителя.

По необычайному стечению обстоятельств тот, по-видимому опознав Сент-Ива, немедленно сообразил, что его водят за нос, и очертя голову бросился на улицу, чему не помешала ни его сильнейшая хромота, ни три объемистых подлинных альбома под мышкой. Последние, равно как и тело вора, оказались под колесами омнибуса.

В итоге преступник скончался на месте, его вдова с двумя детьми отправилась просить милостыню на улицу, несколько десятков ранних рисунков сэра Джозефа Бэнкса оказались бесповоротно утрачены, а Королевское общество осталось должно владельцу альбомов упомянутую приемлемую сумму — теперь, впрочем, не такую уж и приемлемую, поскольку ничегошеньки за нее не получало. С подобным ворохом неприятностей Лэнгдон даже терялся, с чего начать каталогизацию собственных сетований.

Самым же худшим во всей этой истории являлось то, что сразу же после несчастного случая Сент-Ив в приступе раскаяния вручил несчастной вдове похитителя деньги. Как на грех, женщина пряталась неподалеку с детьми — она точно являлась свидетельницей преступления, а с большой долей вероятности и вовсе соучастницей. Предложенные деньги сначала как будто озадачили ее, но затем она догадалась об их назначении — по сути то была примирительная плата. Погибшего мужа новоиспеченная вдова любила, как и Лэнгдон — Элис, свою дражайшую супругу, и потому его ужасную смерть ей не могли компенсировать никакие деньги. Впрочем, их-то женщина взяла, так и вцепилась в пять крон, но затем едва слышно произнесла:

— Настанет время для суда над всяким делом[4].

— Надеюсь, оно настанет не скоро, — парировал Сент-Ив, отворачиваясь, — он, как никогда еще в жизни, ощущал себя законченным подлецом. По некотором размышлении, однако, Лэнгдон пришел к заключению, что в этом деле он, увы, попросту сел в лужу, а подобное времяпрепровождение отнюдь не относилось к его излюбленным. История обернулась слишком запутанной, чтобы представляться внятной, и в ней даже можно было углядеть признаки злокозненности, хотя природа таковой и оставалась для ученого совершенно непостижимой. Сент-Ив вдруг заметил собственное отражение на оконном стекле. Черты его вытянутого лица обострились более обычного, и на них явственно виднелась печать забот и волнений. Он скинул ноги с оттоманки и выпрямился в кресле, внезапно ощутив тревогу.

Ему вдруг остро захотелось оказаться дома в Айлсфорде, с Элис и детьми. «Скоро я туда приеду», — попытался успокоить себя Лэнгдон и вот уже в третий раз за последние полчаса взглянул на карманные часы. Следующий поезд Юго-восточной железнодорожной компании на Медуэй-Вэлли-лайн отходит от станции Тули-стрит через два часа, и на нем-то он и отправится. К самому ужину едва ли поспеет, но опоздает совсем немного.

Вернувшись в реальность, Сент-Ив обнаружил, что его друг Табби Фробишер ведет кипучий спор с Парсонсом. Секретарь Академии, личность по характеру весьма сварливая, буквально клокотал, а Табби настроен был иронично. Откровенно говоря, он преследовал только одну цель, а именно: вывести оппонента из себя. Парсонс, сутулый и узкоплечий старик, напрочь был лишен чувства юмора, а благодаря густым косматым бровям еще и обладал свирепым видом. В наружности же Табби ничего угрожающего не просматривалось. Имя его, попросту означающее «толстяк», подходило ему совершенно; однако, несмотря на объемистый живот и веселый нрав, недооценивать Фробишера — его молниеносную реакцию и постоянную готовность к решительным действиям — не следовало.

— Говорю же вам, «Таблетки Квиттичанка» — пустышка! — заходился раскрасневшийся Парсонс, неистово потрясая бородой. — Полнейшее жульничество! Никакого лечебного воздействия они не оказывают, а то и вовсе причиняют вред! — он отставил пустой бокал и подал знак принести еще одну бутылку.

— Ерунда, — молвил Табби. — Мой дядюшка Гилберт постоянно их принимает. Вы же знаете, он у меня заядлый мореход. У него и паровая яхта есть, в Истборн-харбор. Так вот, в детстве он постоянно пичкал меня этими таблетками, прежде чем отпустить на озеро на ялике. И я готов показать под присягой, ни малейших симптомов цинги у меня ни разу не появлялось.

— Что, на каком-то чертовом озере? — так и брызнул слюной Парсонс. — Да он сумасшедший!

— Отнюдь, — возразил Табби. — «Таблетки Квиттичанка» оказались полезны и в этом смысле — я хочу сказать, для профилактики безумия. Всякий раз, когда дядюшку подмывало слететь с катушек, он толок таблетки в порошок и принимал его с тщательно выверенной порцией виски.

Секретарь заморгал, на какое-то время лишившись дара речи и застыв с перекошенным в гримасе отвращения ртом. Тут появился официант с запотевшей бутылкой и принялся наполнять бокал Парсонса. Поток поднимающихся пузырьков как будто вернул тому некоторую долю самообладания.

— Лэнгдон, вы ведь помните моего дядюшку Гилберта? — как ни в чем ни бывало продолжал Табби. — Вы же можете поручиться за его здравомыслие?

— Еще как могу, — отозвался Сент-Ив. — Такой же нормальный, как вы или я, и до сумасшествия ему далеко.

— На это мне сказать нечего, — пробурчал Парсонс.

На самом-то деле Лэнгдон не стал бы присягать касательно здравомыслия дядюшки Гилберта, потребуй кто от него подобного ручательства. Ведь здравомыслие все-таки не из тех понятий, коим можно с легкостью дать определение.

— А известно ли вам, что он отплыл из Дикера в орнитологическую экспедицию в Клиффскую топь? — не унимался Табби. — Он горит желанием обнаружить гигантскую дрофу, которую уже практически истребили.

— Хочет перестрелять оставшихся? — поинтересовался Парсонс.

— Только не дядюшка Гилберт. Он хочет пересчитать их. Оружием ему будут служить бинокль и записная книжка. Какой-то птицелов якобы видел эту дрофу в кустарнике на болоте. Впрочем, то мог быть и гигантский фазан. Но дядюшку интересует именно дрофа. Он намерен расположиться биваком у самого залива. Может, еще бокал сего превосходнейшего шампанского? — обратился Табби к Сент-Иву.

— Благодарю, но незачем изводить на меня напиток.

— Весь обед, я заметил, вы просидели в унынии. Снова тоска по домашнему очагу?

Лэнгдон кивнул, собираясь ответить, но внезапно вспомнил, что ему обещали черенки бегоний. До поезда он еще успевал их забрать, и мысль эта весьма приободрила его. Пожалуй, хоть что-то путное выйдет после целых двух недель, ушедших коту под хвост. Элис сходила с ума по бегониям, их разведение было одним из ее основных хобби. Она могла посадить кусочек листа в горшок с песком, и уже через две недели из него появлялось полноценное растение с корешками и свежими листочками. Если он явится домой с черенками, жена будет счастлива вдвойне, а ее счастье, в чем Сент-Ив нисколько не сомневался, это его счастье.

Он подался вперед и посмотрел в окно, откуда открывался вид на стеклянную крышу теплицы — небольшой оранжереи, опекаемой древнего вида садовником по имени Йенсен Шортер, до недавнего времени занимавшим пост секретаря Королевского садоводческого общества. В старости Шортер словно начал расти в землю и по достижении моисеевского возраста мог бы даже подрядиться в цирк карликом. Несмотря на солнечный день, внутренности стеклянного сооружения показались Лэнгдону чересчур темными, словно там дымила керосиновая печка — хотя идея разжигать печку летом представлялось той еще загадкой. По бегониям же Шортер являлся специалистом первой величины: только корневищные, никакой клубневой кричащей показухи! Год назад ему из Бразилии прислали десятка два новых видов, однако он и слышать не хотел о том, чтобы делиться любыми своими растениями, пока не пойдут в рост нарезанные им черенки. Поскольку саженцы принялись, а Шортер еще не успел раздать основную массу исходного материала садоводам Чизика, ему потребуется всего каких-то десять минут, чтобы отхватить несколько кусочков от корневищ, и Сент-Ив благополучно доставит их домой в карманах сюртука.