Роковые письмена - Владимир Хлумов
А произошло следующее. Пока продолжался этот душеспасительный диалог "разбитых несчастьем родителей", мальчик встал с постели, это было особенно подчеркнуто специальным прожектором, подошел к двери и прислушался к разговору родителей. Благодаря удачному расположению сцены было видно одновременно и родитетелей, и мальчика.
Мой театральный двойник стоял в длинной ночной рубахе, босиком, и прислонившись ухом к дверному косяку, изображал смертельное любопытство. Казалось, вся жизнь этого ребенка зависела от того, что он там услышит.
- Так он считает нас притворщиками? - наклонившись к самому уху Клары, громко спросил Бледногубый.
Та замахала руками, показывая жестами, что, мол, их сын подслушивает под дверью, и надо осторожнее выражаться. Бледногубый понимающе кивнул головой и, обращаясь к залу, еще громче изрек:
- Считать весь мир театром, - болезнь известная.- И, уже повернувшись к двери, добавил: - Но для ребенка с неокрепшим телом - губительная. Кто же мы, отец и мать - Актеры? Куклы?
Клара, зажав рукой рот, утвердительно закивала.
- Чепуха! А впрочем, быть может, это и к лучшему.
Бледногубый сделал паузу и бросил в зал:
- Пусть опыт станет нам судьбой.
Больше всего меня поразила стена, разделяющая сцену. Что бы она могла означать? Да и что она, на самом деле, разделяла, пока продолжалось действие? Неужели, она могла развести по разные стороны лицедеев? Неужели, они хотели меня убедить в том, что мальчик и родители противостоят друг другу в каком-то важном вопросе? В вопросе о существовании и бытии? Может быть, - да, стал я потихоньку догадываться о цели спектакля. Разделяя актеров на две неравные группы, они пытаются убедить публику в естественности одной из них. Мол, справа на самом деле есть несчастный больной воображением ребенок, а те, что слева - всего лишь марионетки, заучившие ранее написанные слова. Ну да, прием срабатывает - зал затих, увлекаясь действием. Но меня-то не проведешь. Я - то помню как все было на самом деле, когда я стоял под дверью и подслушивал разговор своих родителей. Все было не так. Мои настоящие родители убивались горем, а не шушукались с публикой. Ну да, появлялись время от времени какие-то незнакомые люди, быть может, врачи или далекие родственники, но они же не шушукались у меня за спиной, а если и говорили шепотом, то исключительно ради спокойствия моего воображения. Я так увлекся анализом происходящего (в чем, как вы могли убедиться, я достиг немалых успехов), что пропустил кусок действия.
Тем временем родители ребенка удаляются в глубину сцены, где стоит семейное ложе. Прожектор выхватывает из темноты мальчика. Тот уже открыл дверь и тихо, на ципочках, подоходит к столу и берет нож. Рассматривает его, подставляя в центр светового пучка - лезвие страшно и ярко блистает в детских руках. Затем отправляется к родительской постели. Зал в напряжении затих. Наступает пауза, в конце которой раздается зловещий скрип открывающейся дверцы бельевого шкафа.
Зал аплодирует. Опускается занавес.
* * *
Бежать, бежать, снова застучало в мозгу. Я делаю вид, что все это меня не касается, и, будто изголодавшийся зритель, спешу в буфет. Конечно, я ожидал какого-нибудь фортеля и со стороны зала, но здесь, слава богу, ошибся. Во всяком случае, ничего осбенного в зрительской массе не было обычные жители столицы и ее гости. Да и глупо предполагать, что такую массу народу, а в зале был аншлаг, специально наняли для розыгрыша. Да и что я такого придумал, - рассуждал я, перетоптываясь у выхода в фойе и все-таки следя боковым зрением за ближайшими окрестностями, - ведь и сам Бледногубый объяснил происхождение этого детского синдрома. Ну да, был у меня в детсве такой страх, ну и что, мало ли общих болезней?
Едва я вынырнул наружу и уже направился к выходу, как из неприметной боковой двери меня поманила тонкая женская рука, - сюда, мол, сюда. Господи, почему я никогда не могу отказать? Я очутился в узком коридорчике, почти в объятиях Клары.
- Как вам первое действие? - спросила она и, не дожидаясь ответа, увлекла за собой. - Пойдемте ко мне в каморку, перекусим, вы ведь, наверное, страшно голодны.
В ее "каморке" было в точности то, что я обычно рисовал, воображая театральную уборную какой-нибудь Сары Бернар. Зеркала, мягкая мебель с витыми ножками, шелковые портьеры , и запах, головокружительный запах кремов, грима и, конечно, духов. На сервировочномстолике дымился ужин: закуски, фрукты, бутылка шампанского в серебрянном ведерце... Откуда? Когда на прилавках по всей Москве одна килька, и та - в томатном соусе.
- Присаживайтесь, милый друг, поужинаем....
Я, огорошенный развернувшимся буйством света и роскоши, плюхнулся на пуфик, и она, любезно, подтолкнула ко мне столик.
- Разве вы не участвуете во втором действии? - я пытался навязать хоть какую-то логику развитию сюжета.
- Конечно, я занята во втором действии, правда, правда мне придется больше молчать.
- Но какие же у вас антракты?
- Ах, вот вы о чем, не беспокойтесь - без вас не начнут, да и без меня не обойдутся, ужинайте спокойно и не торопите события.
Черт с ним - хоть поем, оправдывал я свои театральные страдания, накладывая на тарелку ломтики ветчины, салями и сыра. Клара легким движением вскрыла шампанское , а я тем временем схватил серебряный нож и принялся двигать горками черной икры по масляной равнине белого хлеба.
- Вы так элегантно обращаетесь с приборами. - Она внимательно следила за моими движениями.
- Право... - сконфузился я от откровенного комплимента.
- Выпьем за продолжение! - предложила Клара.
- Продолжение чего? - ловя языком икринку и прижимая ее к небу, спросил я.
- Просто за продолжение. Пока есть продолжение - мы живем, да и вот наш ужин, ведь он есть результат, т.е. продолжение каких-то прошлых событий. Ну, как икра?
Наконец я раздавил икринку и с наслаждением ощутил ее прохладную солоноватую сущность.
- Икра натуральная! - вырвалось у меня, и я осекся.
- И отлично, следовательно, и все остальное - настоящее, значит, все продолжается, так за продолжение!
Наши бокалы сошлись, и раздался волшебный хрустальный звон. Я выпил до дна, а она лишь пригубила.
- Как вы думате, что будет дальше?
- Хм, - я немного
