Михаил Сергеев - «The Coliseum» (Колизей). Часть 1
– Будущее, Петр Кириллыч, ваше будущее. Плоть от плоти ваше. В ненависти и разбое! Собирает оброк с несчастных! – Андрей уже двигался вперед, обходя ящики, груды камней и мусора. Дым от горящих покрышек застилал вид на проспект. Безухов едва поспевал.
– Сорок миллионов и все ненавидят друг друга! «Окаянные дни»[17] через сто лет!
– Вы не в себе, сударь! За что-с?!
– Каждый за что-то своё. Вот такое государство несчастий. Уж поверьте, расколоть человека можно на раз!
– Так оброк-то – идолам!
– Им, граф, им…
– Так ненасытны-с! Идолы-то!
– И знамёна, и призывы… – Андрей остановился, ища глазами что-то. – И никто не остановит девятый вал…
– Да веруете ли вы, сударь? – Вдруг воскликнул Безухов.
– Это связано?! – продолжая всматриваться в дым, ответил влекущий гнев, – А вы?!
– Так сызмальства, непременно-с! Да разве ж можно иначе?!
– И я верую. – Молодой человек резко остановился и повернулся к Пьеру. – А вот верите ли вы, что Бог – есть любовь?
– Странный вопрос, сударь, Андрей… простите, не знаю по батюшке…
– Андреевич.
– Андрей Андреевич. Так вот-с, странный по месту предъявления, да-с.
– Да уж, печатайте – по месту… звучания в этом мире! – Парень усмехнулся. – Значит, слово и место чужды? Друг другу-то? Разве такое возможно, Петр Кириллыч?! Разве не слиты они везде и всегда?! Как и любовь, в которую вы верите. Как и Бог, как и всё это?! – Он обвел рукою площадь. – В одном, единственном месте! Сам праотец! Наш Адам – прямо перед вами! Дважды повергнутый на землю! Уже в прямом смысле! Вон его сердце, – и указал на толпы, накатывающие на щиты, – оно клокочет! А вот и кровь – у них под ногами… не всякий видит! Разум, – он огляделся, – да где же разум?! А? Граф?! Зато тело… тело как и прежде распластано крестом… вдоль Крещатика, – рука вытянулась вперед, – и поперек площади! Уловили аналогию?! – Ладонь рубанула воздух. – И снова распяли! Теперь уже после исповеди!
Но панорама и слова возымели совсем иное действие на Безухова. Андрей понял это по глазам и… нисколько не удивился.
– Господи, боже мой, сколько жертв, сколько жертв! А судеб!!!
– Исковерканных, граф и не только человеческих! Тысячи рекрутов в услужение сатане. Добавляйте непримиримость, будущую клевету и ложь с раздором меж потомками. Разлад в семьях, брат на брата! Сорок миллионов и все ненавидят друг друга, – повторил Андрей. – Лет на пятьдесят плоды… ну где же?.. – он снова огляделся, – да где ж они?! Должны!
– Да чего же вы ищете?!
– Плоды, я же говорю, должны быть сразу!.. – и неожиданно замер:
– Дабл-ю-си, господа, дабл-ю-си, всего пара гривен, воспользуйтесь! – странный клоун ходил меж людей с протянутой шляпой. Вдруг он остановился, чувствуя внимание, обернулся к Андрею и подмигнул. – Дабл-ю-си, господа.
Наш герой, молча, смотрел на него.
Вдруг тот отступил и, грациозно делая рукой полукруг, указал кому-то на них – магниевая вспышка, на секунду ослепила Пьера с Андреем. Когда Безухов открыл глаза, маленький японец, в испуге озираясь, семенил с треногой прочь.
– Что-то мне рассказывали о нем, – задумавшись, пробормотал зять Метелицы.
«Дабл-ю-си», – снова услыхали они.
– Чего он хочет? – Безухов смотрел то на Андрея, то на клоуна.
– Предлагает помочиться в шляпу, граф. За две монеты. Самое верное предложение в истории человечества. – И в ответ на недоуменный взгляд добавил: – Знаете, есть такие стихи: «Мадам, мьсе, пять франков за рисунок»[18]. Поэт понял толпу Петр Кириллыч.
– И много полегло за это?
– За дабл-ю-си? Или за временных на трибуне?
– О! Вы не желаете моего понимания! Нет-с, не желае-те-с! Но почему?!
– Не желаю, князь. Не желаю. Не заслужили вы чужой боли. Свою бы вам расхлебать. – И двинулся вперед, повторяя прежние слова: – Где же они, ну где?
– Куда же вы, любезнейший? – Безухов чуть обогнал мужчину. – Я был там нынче, не надобно-с… там… уже стреляют!
– Надобно, граф, надобно-с! – подтрунил Андрей и вдруг вскрикнул: – Вот они!
– Да кто-с?!
– Плоды! Первый! – и указал в сторону Крещатика.
Пьер повернул голову: издалека, из самой глубины пространства, возвышаясь над дымом и копотью, медленно, словно нехотя, на площадь вкатывалось гигантское каменное колесо. Так могло показаться с первого взгляда. Через секунду они увидели его целиком. Словно неуклюже вытесанный из породы пласт, с неровными изгибистыми краями, с грохотом опускался углами на мостовую, поднимаясь и тут же проваливаясь, извергая пыль и отрыгивая крошку, что осыпалась при ударах выступов о брусчатку. Прокладывая себе дорогу, глыба давила палатки, ящики и баррикады, дробя в песок груды приготовленных камней, и следовала на восток. Казалось, ничего не может остановить ее.
– Держи!!! – послышался истошный вопль позади каменного исполина.
Люди бросились врассыпную.
– Что это?! – закричал Безухов.
– Крым!
– Крым?!
– Крым, Петр Кириллыч! Смотрите с благоговением! Именно этот каток повлечет за собой колоссальные последствия для России. Он вовсе не территория, не остров, а локомотив, уносящий страну в будущее. Другое! Да что страну – мир! О котором все люди, думают одинаково… – Андрей сделал паузу, – как… и мой тесть. Это мы, а не шляпы и котелки толкали его! – глаза парня заблестели. – Наш размер! А сколько сметет имен! Сколько похоронит по обе стороны океана! Идей, приемов и парадигм!
– Но кто они…шляпы? О ком вы… любезный? – герой, образ и человек, стоял в восхищении и страхе от видимого явления чуда. Ответ, понятно, мало интересовал его.
– Грядет, грядет великое переселение Европы к Иртышу!
– Тоже плоды?
– Они, граф, они. Ну, и гвоздики в панораму строк и мыслей.
– Сударь! – воскликнул Безухов, продолжая изумляться, – уж коли вы знаете все, уж коли так, позвольте выразить мою признательность вашему честолюбию… оно прекрасно!
– Честолюбие?! Да в себе ли… граф? Где вы заметили это чудовище во мне? Ведь ручеек тот и есть зло, которое, полнясь рекою тщеславия и замедляя свой бег на людях, разделяет, оставляя меж ними протоки зависти, омуты злобы и затоны ненависти, в которых и захлебываются жертвы. Да разве ж не так было у вас? А в начале веков?! Разве ж не ее жертвой стал ваш друг? И разве не вы пытались уберечь его? Только пилюли еще никого не спасли… – он с сочувствием посмотрел на Пьера, – зато многих подняли с постелей, чтобы продолжить бег к смерти… чтобы увлечь в тот бег и других… – Андрей повернул голову к площади. – А Крым, – он с восхищением посмотрел на глыбу, – Крым и будет толчком гигантским подвижек самосознания народа. А мощь – приложится! Уже родине. Вы ведь почти народник, Петр Кириллыч! И вы ведь этого хотели?! – Андрей чуть отклонился и, оглянувшись на Пьера, крикнул: – смотрите! вон, туда смотрите! – И указал на толпы за колесом. Лица людей были закрыты черными повязками. – Смотрите, кого оставляет позади!
В то же самое время, в Москве, по проспекту Сахарова, вдавливая и прогибая живую стену мужчин, женщин и детей, напирали новые русские диссиденты, новая русская оппозиция, искренне полагая, что несёт людям добро. Несли, навязывали так же упорно, как и те – страшились такой помощи, ибо чаще и чаще, на плечах напирающих, поднималась и выкрикивала ругань, реальная, но скрытая до поры сила, которая способна была смять и тех и других. Наступая, они, как и соратники в Киеве, давно не замечали прибывающую под ногами бардовую жижу, которая у тех, на Украине, чуя поживу, достигала уже колен. Готовая потратиться и восполнить потерю. Хотя бы там, хотя бы в одном месте. Толпа же в Москве, в угрюмом гротеске, пополнялась красно-черными флагами Бандеры, обманчиво-желтыми Украины и лицемерно краденными у России, предвосхищая апофеоз триумфа бессмысленной крови, готовой прорвать живую плотину. Люди держались изо всех сил. И вдруг, на Крещатике, «страшное» удалось. Багровый вал, клокоча и пенясь, хлынул на Майдан, сбивая народ. Одни пытались подняться, отчаянно протягивая руки к стеле, другие захлебывались и тонули.
Женщина на шаре чуть склонила голову и усмехнулась. Оттуда ей был виден не только город на Днепре, но и русский город за Волгой.
Страшный март Киева, совсем непохожий на «Шевченковский» март в Самаре, проходивший в те дни в двухсотлетие великого кобзаря, заявлял о себе по-разному. Там и там собрались те же люди, но одни – позабыв, а другие – помня свою историю.
Женщина была слишком высоко от первых и далека от вторых. Но вдруг лукавый взгляд помрачнел: фигура заметила на платье кровь и, наклонившись, изящно отряхнула брызги с наряда от Луи Вуитона, как и однажды – обузу премьерства… самого увлекательного, сумбурного и женского в истории «незалежной».
Песни великого поэта были так же незнакомы слуху другого песенника, который наперекор событиям и логике сидел в тишине зала Российской государственной библиотеки. Макаревич штудировал книгу Михаила Ходорковского «Статьи, диалоги, интервью», обдумывая, как он теперь приедет в Балаклаву понырять с аквалангом.
