Яна Дубинянская - H2O

В этом уже не было ни малейшего смысла. Толпу несло мимо, в ее нарастающем вопле не звучало ни единого человеческого голоса. Обломки, обрывки, ошметья бывших людей, и кто-то падал, и уже, конечно, не вставал, и этот кто-то был Олег — точно, Олег!!! — а лестница вибрировала, но пока стояла, на нее порывались влезть, однако то ли не успевали, то ли не решались под неистовым пистолетным дулом, и все ближе и чаще звучали выстрелы, а он, Женька, торчал наверху, как идеальная мишень. И уже не осталось никаких мыслей и чувств, кроме тупого удивления: почему по мне никто не стреляет?..

…Этот кошмар не должен был закончиться никогда. Спускаясь вниз, в сплошную мусорную кучу неизвестно чего, куда и ступить-то было страшно, Женька никак не мог заставить себя осознать: все, это конец. Да оно и неважно. Важно добраться туда, за несколько непреодолимых метров, нагнуться, присесть на корточки, попробовать перевернуть. Хотя, конечно, там уже нечего было переворачивать. Распластанный силуэт грязно-оранжевой куртки, выбросившей вперед плоский, будто пустой рукав с ленточкой не понять какого цвета…

Тут Женьку и взяли. Оглушенного, опустившего дулом вниз пистолет с нетронутой обоймой.

Ее расстреляли службисты, устроив тир тут же на месте, перед составлением протокола.

Женька не возражал.

ГЛАВА VI

— Грубо, — поморщился Виктор. — Как для серьезных людей.

Узкий человек в черном пожал плечами. Грубо, кто ж спорит, но очевидное не отменяет неизбежного. Его напарник в глухой тени стоял неподвижно, как языческий идол, тупая сила в чистом виде, без примесей. Огромное море за их спинами серебрилось параллельными дорожками. И надо было что-то делать. Что-то из разряда невозможного, немыслимого, из-за предела сил.

Анна ступила вперед, и веточка под подошвой хрустнула так, будто разорвалась петарда. Виктор чуть повернул голову, его лицо подсветилось отраженным от моря светом комбинатов на берегу. Ошеломленное, растерянное лицо. Достаточно, чтоб они ему поверили. И на самую малость больше, чем нужно было бы, чтобы поверили мы.

Конечно же, он знал. Не мог он быть настолько наивным, не мог не делать поправку на то, что им все о нем известно, абсолютно все, вплоть до самых сокровенных, давно и тщательно спрятанных в шкафу скелетов. И если Виктор назначил встречу именно здесь, значит, так и было задумано. Они, термоядеры, попросту клюнули на совершенно сознательно подброшенную им приманку.

Его дочь. Ребенок Оксаны. Бледное лягушачье личико над воротником салатового гольфа, медовые пряди волос, распахнутые глаза, боже мой, она давно умерла. «Я не знаю точно… так получилось. Две полоски».

Возможно, он и об этом знал, знал всегда — но разве ж оно хоть что-то меняет?

— Соглашайтесь, — негромко посоветовал термоядер. — Неплохие же условия. Все остальные варианты гораздо хуже. И не так уж их и много.

Теперь пожал плечами Виктор. Мол, много-немного, а я должен подумать. Взвесить, сопоставить, соотнести. Протянуть время, поняла вдруг Анна. Да, он определенно тянет время, ничего больше, все эти переговоры — сплошная фикция, плетение цепи из вроде бы подходящих по смыслу, но изначально лишенных его слов. Сценическая условность, успешно выдаваемая за реальную жизнь. И его враги ведутся, верят, потому что он правильно подобрал декорации и расставил акценты. Для него нет ничего уникального и незаменимого — а они уверены, что есть. Потому они и проиграют. Чего бы Виктор ни ждал сейчас на самом деле, он дождется и победит.

И тем более необходимо что-то сделать. Хоть что-нибудь — только не стоять обреченно на одном месте, постепенно врастая подошвами во влажную весеннюю землю. Эта девочка, боже мой, такая чудесная и нездешняя, никому она не нужна сейчас живой… А Олег ничего не знает. Так странно, видел ее, разговаривал — и ни на мгновение не по думал, не предположил; да какая разница, если его здесь нет и неоткуда взяться?

Картинка зависла, будто на глючном компьютере. Неподвижное море, неподвижные сосны на взлете, неподвижные огни на берегу. Молчал и выжидал Виктор, молчал и ждал его узкий противник вместе с квадратным помощником. Анна стояла без единого движения и звука, и самое страшное было то, что внутренне она зависла тоже. Мысль отказывалась работать, упираясь и стопорясь под ритмичными подгоняющими ударами: на-до что-то… на-до что…

— Вынужден вас поторопить, Виктор, — обронил термоядер. — К сожалению, еще несколько минут, и я уже не смогу оста…

— Мне надо отлучиться, — внезапно выдала скороговоркой Анна, и оба противника обернулись к ней с одинаково недоуменными лицами. Похоже, мы вышли из роли. Нам по ней вообще не полагалось слов.

— Только недолго, — бросил Виктор. И отвернулся: — Макс, мне все же не хотелось бы…

Мокрая слежавшаяся хвоя скользила под ногами. Далеко не отходить, нельзя выпускать их из виду. И в то же время достаточно, чтобы до них не долетело ни звука. Третья, нет, четвертая, считая от беседки, наклонная сосна. Остановилась, прислонилась затылком к пружинистому влажному стволу. Нащупала телефон в кармане. «Оставайтесь на связи. Чтобы у нас была возможность вас спасти».

Разумеется, она не собиралась звать их на помощь, она звонила Олегу, да, Олегу, который вышел тогда из диспетчерской с красными чужими глазами. Мы сидели друг напротив друга, и то, что было между нами, катастрофически рвалось и расползалось в клочья. Но не нашлось ни секунды, ни малейшей передышки, паузы на то, чтобы все было определено и названо вслух. Осталась лазейка: а вдруг показалось, вдруг на самом деле все по-прежнему, он услышит, приедет, спасет?! А если и нет… так нам ведь и без того теперь есть, что ему сказать.

Но телефон Олега был мертв. Впервые с тех пор, как она получила его отпечатанным на длинной бумажке из службистского принтера. И тогда пришлось. Надо же было позвонить хоть кому-то.

Гудки расходились в пустоту, как круги по воде. Службист, оставивший телефон в кармане забытого на вешалке пиджака — бессмыслица, нагромождение бессмыслиц. Хотя ночь вообще-то, нервно усмехнулась Анна; да разве ж им положено спать по ночам?

И вдруг щелкнуло, прервало гудки тишиной, из которой поднялось, будто с глубины, надтреснутое, еле слышное:

— Да?..

— Алло! — беззвучно закричала Анна. — Вы меня слышите?! Это…

— Дайте знать полковнику, — выговорил голос чуть погромче шепота, ничего общего с дикторским баритоном, — пускай за мной при…

Она отчаянно выругалась в замолчавшую трубку. Этого и следовало ожидать, они всегда обманывали, всегда оказывались рассыпанными и бессильными в тот единственный момент, когда могли быть по-настоящему нужны. Никогда нам не удавалось использовать их, наш сомнительный резерв и ресурс, наше предательство и проклятие. Наверное, оно и правильно. Придется самой, только самой, иначе никак.

Когда Анна вернулась в беседку, они еще говорили. На затянувшейся коде заканчивали ритуальный танец.

— …банальным шантажом. Вы должны отдавать себе отчет, Макс, что договоренности, добытые таким путем, обычно нарушаются, и очень скоро.

— Пускай это останется нашей заботой, Виктор. На данный конкретный момент я не требую гарантий вашей честности, мне нужно ваше принципиальное согласие. И у вас осталось меньше двух минут.

— Допустим, я даю принципиальное согласие. Что дальше?

— Формулировка «допустим» нас не устраивает.

И возникла пауза, такая искусственная, кульминационная, последняя. Шевельнулся, словно активизированный скрытым пультом, квадратный помощник термоядерного начальника, телохранитель, исполнитель. Он, видимо, и сделает после паузы что-то непоправимое. Или, наоборот, не сделает ничего — с тем, чтобы непоправимое произошло.

А мы?!

Оно еще стучало в висках, бессильное, как невозможность вспрыгнуть на проходящий мимо поезд — на-до-что-то — когда шелестнули в темноте легкие шаги, и Анна одна обернулась на этот едва уловимый звук.

Прозвенел неуверенный голосок:

— Папа?..

И вдруг, синхронно этому голосу, в унисон с ним, по его команде — обрушилась темнота. Внезапная, абсолютная, поглотившая враз три негромких мужских вскрика.

Погасли огни на побережье. Все до единого, вместе со своими серебристыми дорожками на черной морской спине.

И море закричало.

Первая мысль была: нас предупреждали, предупреждали, предупреждали…

Потом мыслей не осталось вовсе.

Море надрывалось криком, и в этот вопль змеистой трещиной вкраплялся звон. Все побережье лопалось и трескалось, звенело и дребезжало бьющимся стеклом. Стекло всегда бьется. Каким бы прочным оно ни казалось.

Темнота перестала быть абсолютной — ровно настолько, чтобы обозначить разницу между широко раскрытыми глазами и плотно зажмуренными. На черном фоне образовался силуэт парапета и сосен: парапет казался нечетким, словно колебался в расфокусе, а сосны вибрировали, как если бы решились, наконец, на полет. Кажется, Анна была здесь уже одна, остальные, наверное, бежали, оборвав бессмысленную цепь своих циничных торгов. Бежали, надеясь спастись — но ведь не спасется никто. Никто и нигде. И уже все равно. Схватилась за парапет, и он оказался неожиданно твердым и настоящим под сведенными пальцами.