Федор Метлицкий - Остров гуннов
Вторая сигнальная система здесь появилась только для того, чтобы скрывать правду, которая без языка становится на виду, как у животных.
Поэтому подлинная правда простого гунна выражается мычанием, протоязыком, богато сдобренным матом (от слова «матерный», то есть порочащий мать). К нему примыкал и солдатский язык гуннского воинства, только тот был ограничен рамками сухой и прямолинейной лексики «Статута солдата и моряка».
Бранный язык произошел из древней истории гуннов, из тяжелого бранного труда грабежей, когда приходилось с проклятьями запугивать племена. Это противовес упрощающим стандартным клише слов, ублажающим жизнь и уничтожающим грубую уникальность личности, не дающим ничего для взаимопонимания. Недаром властные структуры запрещают мат, пользуясь клише для успокоения населения. Потому долгое время, до прорыва матерного языка, не было выражения подлинной правды.
Во время зрелищ и «позоров» на устройствах с экранами перед носом обывателей отображались картинки жизни, то есть двигающиеся отпечатки схваченной верхушки волн сиюминутных страстей, желаний мгновенной известности и славы. Вываливалась наизнанку выражения самых темных правдивых желаний, всей матерной подноготной отдельного существования, вся мощь отрицания того, что устоялось веками.
В мате, произносимом простыми людьми не замечая, словно он приклеен к языку, особенно энергично прорезается грядущая уникальность личностей насельников этой страны. Хотя споры на этом языке ни к чему не приводят, кроме драки. Даже высокие заключения индукции и дедукции – из того же материала.
Мстительная правда мата стала широко изучаться учеными. Савел рассказал, как наш знакомый Летописец, работающий в Центре изучения языка, ступил на подготовленный грунт дороги, и укладчики покрыли его четырехэтажным матом. Он снял очки и вытащил свои таблички для записей.
– Молю, повторите това, което сказали!
Сторонники такого языка честили во все корки стыдящихся куртуазных дамочек – блюстителей нормы, считая их кастрированный язык лицемерием, недосказанностью и ложью.
Запрет мата властью ничего не дает. Все равно правда вырывается наружу грязным потоком.
* * *Ко мне подошел подслеповатый Эдекон (Эдик), в очках, с волнистой шевелюрой до плеч, с которым познакомился на собрании «не ограды». Он работал в моем офисе, вернее, сидел в одной из ячеек за стеклянной перегородкой и, перебарывая сонливость, уходил в детское состояние озарений, светлых сферических миров, которые предчувствовал за пределами Острова, занося карандашом на бумаге строчки стихов. Он чем-то родственен мне: обладание вещами его не захватывает, физиологические потребности так малы, что если что-то будет угрожать смертью, он не приложит малейших усилий помешать этому.
Он стал читать стихи, сразу внушив мне, что не все потеряно.
На краю земли или в космосе —
Высоко над бездною вод,
В новизне небывалой утесы
Одиноко встречают восход.
Как я мог подумать, что здесь не найду родственную душу? А ведь он увлечен социальной борьбой, которая мне претила.
– Тебя зовут на утес. Единственное самое высокое место, откуда виден весь Остров и горизонт океана. На нем жили средневековые художники света, там достигали великих прозрений.
Я стал встречаться с «отрадными». Чувствовал, что моя зажатость, готовая к сопротивлению, тает, и могу быть естественным в их молодом воодушевлении. Но скорее всего, это было влечение к девушке, Ильдике.
Мы с Эдиком шли долго, продираясь через сельву. Дорога к утесу была почти непроходимой. Но Эдик знал незаметные, тайные тропки.
Долгий путь в гору я преодолел запыхавшись. Наверху в упор увидел Ильдику. Она вгляделась как-то особенно.
– А ты ничего!
Видимо, поразила раскрывшаяся ей моя мужская жизненная энергия.
Ее присутствие близко, и казавшийся рядом у глаз безграничный океан смешивались в одно странное чувство. Она была так притягательна, словно в ней могли счастливо утонуть все вопросы, которые мучили меня.
Чувствуя, что можно, я взял ее за узкую талию и прижал.
– Что означают эти поползновения? – отодвинув мою руку, спросила она.
Внешняя восхитительная неприступность женщины – из свернутого в ней будущего, она не может допустить решительного шага, чтобы не напороться на не того самца, могущего обрушить жизнь. Не говорю о любви, она опасно ломает все страхи.
На вершине, площадке с одиноко гнущимся от ветра ковылем, открывался бескрайный океан, и сзади весь Остров. Там, в середине его возвышалась гора, потухший когда-то вулкан, образовавший этот остров. Но сейчас он дымился.
Мы долго, молча смотрели в слепящее марево океана.
Эдик, подвывая, читал свои стихи:
Только чайки парят над утесами,
Только ветер, лишь ветер поет.
Что ж туда – уже не вопросами,
А печалью неясной влечет?
Мне опять остро что-то напомнило, но уже не было привычной ностальгии.
– Здесь хочется произнести клятву, – сказал Эдик. – Земля так прекрасна перед бесконечной вселенной, и мы на вершине ее, и я не знаю, как защитить ее. Давайте поклянемся – посвятить себя ее защите.
Лицо Тео надменно застыло.
– Нас погубит слюнтяйство массы. Романтика утопии.
На меня смотрели, как будто я знал ответ. Я не знал, что ответить. Откуда они взяли, что могу быть арбитром? Стать ни на чью сторону? А ведь могут подумать, что осторожничаю.
– У меня впечатление, что здесь нет времени. Вы застыли, считая ваше состояние вечным. Это иллюзия.
Тео сказал:
– Правильно! Нужно определиться. Впереди жертвенная борьба.
Тео всегда уверен в себе, заранее зная истину, словно родился с готовыми убеждениями. У него нет экзистенционального чувства одиночества. Он внук замученного вождя революции, которая разразилась здесь много лет назад. И пепел деда стучал в его сердце.
Я попытался быть откровенным:
– В мире, откуда я пришел, тоже до сих пор не знают, что делать. Мы пытаемся глубже понять, что было и что происходит.
Тео сухо сказал:
– Мы творим историю, а не разбираемся в ней. Победим, если во всеобщем упадке духа появится тот, кому поверят, и пойдут за ним. Вождь! И его партия.
Я чувствовал в нем гордыню исключительности. У него постоянное нетерпение – решить эту чертову задачу пробуждения народа, застрявшую в голове. Это и в моем характере – нетерпение закончить даже не захватившее дело, забывая обо всем.
– Тогда я первый выйду из игры, – фыркнул косоглазый Эдик. – Хотите нового шаньюя?
Лицо Тео с острым носом медально застыло:
– Когда «новые гунны», глянув на непокорных, кивком решают их судьбу: на кол его! тогда нет смысла молча возвышаться над ними. Пока мы будем совершенствоваться, нас передавят.
– Почему? – я вдруг легко обошел железную стену его убеждений. – Горизонтальная оппозиция полезна. Всю жизнь прожить в одиночестве, и вдруг на митинге увидеть свои глаза в чужих… Когда возникает множество чистых глаз – вот что неодолимо.
– Что же, полагаться на естественное развитие? – непоколебимо стоял Тео. – Когда просыпаешься с чувством несправедливости, и где-то по утрам в подъезде обнаруживаются спешащие серые люди, с которыми мы можем с усмешкой поговорить, и тут же забыть. Как тут отвратить от зла?
Мне не нравилась тупая убежденность.
– Нужно брать выше – бороться за спасение земли. И за себя – от нас самих.
На меня смотрели с недоумением. Моя харизма несколько поколебалась.
В окружении Тео роптали, меня просто не поняли.
– Можешь уходить, – сказал Тео. – Если мы тебе не нравимся.
– Наверно, я здесь чужой, – испугался я.
Ильдика страдальчески сморщилась.
– Вы не неоградные, а дворовые пацаны. Вечный раздор оппозиции! Пришелец несет в себе новый мир!
Эдик, глядя в сторону, сказал извиняющимся тоном:
– После революций старые представления уходят в подсознание, и держатся так крепко, что возвращаются снова. Но у многих уже прояснилось в голове: нужно обновление. Хотя трудно быть в постоянном напряжении, к которому их призывают.
– Вот и пробуждай сознание! – сдержанно-страстно сказал Тео. – Пока еще цел.
Ильдика поддержала Эдика:
– Он прав. Всегда есть чем жить, и быть счастливым, если не впадаешь в уныние. Это не конец, чтобы уничтожать друг друга.
Как она чудесно держится! И в этом мире есть просветы, куда входишь, как домой. Я словно знал Ильдику там, изначально.
Меня не поняли, потому что чувствовали нечто вместе с Тео, что невозможно выразить.
Эдик повернулся ко мне.
– Ты должен нас понять. Ведь мы ощущаем себя свободными только на этом утесе.
Наверно, эта легкость свободы и есть настоящая родина, ибо я уже не чувствовал себя покинутым.
6
Мой приятель Савел пригласил меня на региональное вече, то бишь конференцию, которые обычно организуют хитрые производители услуг при государственных органах, налагающие дань на каждого участника в виде организационных взносов. Я вспомнил, что у нас уже давно применялись телеконференции, где в спорах идеи разносились в воздухе по всем углам безграничной земли, и там же в воздухе затухали, разрешаясь в компромиссах. Здесь же обсуждали отдельные проблемы, не в силах сконцентрировать их вместе и открыть главное – тупиковость решений – страсть логики охватить глубину, диктовать сырой жизни, такой неохватной, что ни ума, ни бумаги не напасти.
