Александр Житинский - Голоса

В избу он вернулся поздно, продрогший и успокоенный.

Глава 6

Деревня Кайлы отстояла от реки метров на сто и имела всего три дома. Они располагались у дороги рядком, с одной ее стороны, а с другой был покатый к реке луг, перерезанный тропинкой, по которой Митя семь лет назад ходил к роднику за водой. Посреди луга находился старый амбар и чуть в стороне Люськин отдельный огород с картошкой. Так было тогда, в первый приезд. Средний дом в то время был колхозным клубом, оживавшим по воскресеньям, когда туда привозили кино и из окрестных деревень стягивались жители. По обеим сторонам клуба стояли почти одинаковые избы деда Василия и Савватеевых. Их двери и ставни на окнах были расписаны масляной краской. Роспись оставил художник из Москвы, отдыхавший здесь еще до Богиновых. Он нарисовал Савватеевым и деду Василию красных петухов, диковинные деревья и многочисленные лучистые и желтые солнца — целиком или в виде сегментов, уместившихся на ставнях и похожих на дольки сыра. Вид был нарядный.

Эта картина, сохранившая в общих чертах свою неприкосновенность, открылась Богиновым на следующий день, когда они отправились в гости к Люське, рассчитывая потом пойти в лес. Они шли с корзинками по той самой извилистой тропинке, день был веселый и теплый, сквозь прибрежные кусты проблескивала Улема. Тропинка нырнула в овраг и быстро взбежала вверх.

Отсюда уже видны были Кайлы, именно в том виде, как помнил их Митя по прошлому приезду. Разве только Люсин дом чуть осел и прогнулся в середине, словно кто придавил его ногтем. Но прежде чем дойти до Кайлов, Богиновы повстречались с муравейником, о котором Митя всегда помнил и мысленно его разглядывал, но вот сейчас, в это милое утро, совершенно забыл. Напомнил о муравейнике Малыш, который шел впереди всех по тропинке и вдруг остановился, отпрыгнул назад и уставился себе под ноги с внимательнейшим видом.

Малыш самостоятельно открыл то, что изумило Митю прошлый раз.

— Привет, муравейник! — поздоровался Митя.

Они присели на корточки и склонились над тропинкой. Тропинку пересекал муравьиный путь, проходивший от муравейника к старой ели по другую сторону тропинки. На этом пути бесчисленные количества черных муравьев направлялись в обе стороны, проходя как бы друг сквозь друга. В их неостановимом движении было что-то загадочное и успокаивающее.

Сколько лет муравьиной тропе — невозможно было предположить. Муравейник все так же высился метрах в трех слева, тоже под елью. Наверное, за семь лет его не раз разоряли, поскольку располагался он совершенно вызывающе, почти на дороге. Но никаких следов разрушения заметно не было. И муравьи все так же добирались до своей ели, несмотря на то что рядышком была точно такая же, на которую они почему-то не взбирались, хотя путь к ней был бы гораздо безопаснее. Муравьи предпочитали ходить к своей ели, пересекая человеческую тропу, на которой систематически гибли под сапогами и колесами велосипедов.

Что заставляло их карабкаться именно на эту ель? Может быть, было у них такое назначение? Сколько поколений муравьев сменилось, пока Богиновы отсутствовали? Какую добычу приносили они со своей ели?

Эти вопросы задавал себе Митя.

Вероятно, ученые-энтомологи знают на них ответы, но Митя даже не с точки зрения науки их ставил, а стараясь понять что-то для себя. Ну, например, почему он, подобно муравьям, избрал такую неудобную во всех отношениях ель? Такую неприступную и высокую? И что он собирается принести оттуда?

Многие муравьи возвращались домой ни с чем. Это Митя заметил еще семь лет назад. Зачем они вообще ходили? Зачем взбирались на верхушку ели? Ведь это равносильно для человека ежедневным пешеходным прогулкам на Эверест! Нет, Митя решительно не понимал их действий, но в то же время муравьи вызывали в нем вполне осознанное уважение.

— Долг и назначение! — важно промолвил Митя, обращаясь к детям. — У них есть долг и назначение, у этих муравьев.

Они осторожно переступили муравьиный путь и пошли дальше. Отойдя на несколько шагов, Митя оглянулся и заметил, что муравьи за долгие годы хождения на ель вытоптали в траве свою тропинку — не столь явную, как человеческая, но вполне отчетливую. В траве была очевидная полоска поредения, тянущаяся от муравейника к ели. Подумать только! «Это все равно что нам деревья в лесу вытоптать!» — сказал себе Митя и обрадовался за муравьев, за их упорство и терпение.

Люся Павлова встретила их за самоваром. Мите почудилось, что она просидела за ним все семь лет, не вставая, — тот же самовар, тот же стол, те же дешевые карамельки в стеклянной вазочке. Да и сама Люська нисколько не изменилась. По-прежнему прятались между круглыми щеками и белыми выгоревшими бровями маленькие глазки с короткими и тоже выгоревшими ресницами.

Когда Богиновы один за другим вошли в избу, Люська прихлебывала чай из блюдца. Она поспешно поставила блюдце на стол и всплеснула руками:

— Батюшки светы! Анюта! Катерина!.. А это кто ж? У-у, вымахал! — воскликнула она, гляда на Малыша, который от смущения отвернулся и принялся с безразличным видом оглядывать стену.

Люся сгребла из вазочки конфеты и стала совать их детям, будто это требовалось сделать безотлагательно.

— Дмитрий! — ахнула она, наконец-то заметив и Митю. — Похудел, что ль? Какой-то не тот, нет, правда…

— Постарел просто, Люся, — улыбнулся Митя.

— И наплевать! — решительно заявила Люська. — Садитесь, угощайтесь чаем.

Она вынула из шкафчика четыре чашки и по очереди подставила их под краник самовара. Богиновы уселись за стол.

— Меня-то помнишь? — спросила Люся у Кати.

Катя помотала головой.

— Не помнишь? — огорчилась Люся. — И Бяшу тоже не помнишь? Бяша, Бяшечка, ну, неужто не помнишь?

— А кто это?

— Барашек твой любимый! — ответила Аня. — Ты с ним все играла. Из сарая было не вытащить.

— А где он сейчас?

— Уж и не помним, как съели! — засмеялась Люся. — Курей одних нонче держу, — доверительно сообщила она Ане.

— Вот и хорошо. Будем у тебя яйца брать. А может, курицу продашь?

— Не, не дам. Все несушки… Яйца берите. Молоко Толя-то наливает?

— Наливает.

— И ладно… Нынче дачников много, у меня стояли, а молока нет. Плохо! Савватеевы не дают, самим не хватает… Погоди! — вдруг сказала она, взглянув на Славика. — Чегой-то он у вас больно здоров. Сколько ему?

— Семь лет будет, — ответила Аня.

— Да неужто! Вы ж три года, как приезжали, разве нет? Неужто семь годов? Время-то, время!.. Скоро помрем! — заключила Люська, с шумом втягивая в себя чай.

Потом она снова полезла в шкаф и вынула оттуда завернутые в газету фотографии. Они были свалены все вместе, без всякого разбору: портреты родственников — мужчины в кепках, женщины в мелкой старательной завивке — с дарственными надписями на оборотах и клеймом райцентровской фотографии, любительские снимки, сделанные дачниками, еще какие-то маленькие, неизвестно откуда взявшиеся, и несколько покупных открыток с лицами киноактеров, которые тут, в этой пожелтевшей россыпи, выглядели как иностранные гости.

Почетное место в коллекции занимали фотографии, снятые Митей в прошлый приезд и присланные потом уже из города Аней в Кайлы. На одной из них Митя стоял с дедом Василием перед крыльцом и они оба улыбались неизвестно чему, глядя в аппарат. Дед был тот самый, которого Митя встретил в лесу — даже кепку он узнал. Митя удивился этой странности.

Аня и Катя с радостью разглядывали фотографии, запечатлевшие их в лесу, на копне сена, у входа в сарай с Бяшей на руках, на скамеечке у забора рядом с дедом и Люсей. Малыш обиделся, что его совсем нет на фотографиях, но Митя объяснил ему, что именно он, Славик, был тогда их фотографом и сделал эти снимки. Сам же, естественно, в кадры не попал. Объяснение удовлетворило Малыша.

— А вот, вот! — воскликнула Люся, вытягивая из пачки еще одну фотографию деда. Старик был запечатлен Митей один во дворе в тот момент, когда он распекал за что-то петуха и грозил ему палкой — совсем так же, как Мите в лесу. Петух смотрел на деда презрительно, чуть склонив голову набок. — Папка эту фотку на стенке держал. Нравилась ему, — сказала Люська и вдруг всхлипнула. — А я сняла, не могу смотреть. Совсем живой!

И вправду, дед Василий на фотография выглядел очень натурально. Мите удалось схватить мгновение, когда дед, только что закончив тираду, замолчал, еще прислушиваясь к звукам своего голоса и оценивая произведенное на петуха впечатление. На лице деда можно было прочитать одновременно и негодование, и удивление, и некоторую удовлетворенность собой и своей речью.

— А-а! Все помрем! — сказала Люська, махнув рукой, и спрятала фотографии.