Николай Воронов - Сам

— Ярлык? Что за химера? Изначально, помнится, какие-то поблажки восточных правителей своим вассалам.

— Только между нами, Курнопай.

— От державного ревизора не должно существовать секретов.

— Должно. Если дойдет до мужа — мне обеспечена немилость на целый год.

— В чем она выразится?

— Перестанет наезжать. Лишит права присутствовать на встречах с международными гостями. От затворничества устаю. Общения скрашивают одиночество. Вчера был неофициальный прием в честь президента Бразилии и его супруги. Она очаровательна. Все острила. Скучает о нем. Устрою, говорит, заговор против президента. Посажу под домашний арест. Пусть поскучает обо мне, пока я правлю. И меня уколола остроточкой: «Моему одной за глаза, у твоего зуб горит на всех женщин Самии. Где равенство? Где справедливость?» Поклянись, что все будет глухо насчет ярлыка.

— Да ты что?

— Есть тайный революционный совет.

— Вон как!

— Почему Бэ Бэ Гэ тебя туда не ввел, ума не приложу. Папу с мамой — обоих. По предложению свящавта в особых случаях, потребных для развития экономики и упрочения государства, Тэ Эр Эс выдает отдельным гражданам, как иностранным, так и самийским, охранные ярлыки. Тот, кто получает ярлык, делает всякие операции в области финансов, торговли, вообще операции в области любых форм предприимчивости.

— Выходит, державное ревизорство не сможет передать Скуттерини инстанциям дознания и правосудия…

— …если даже он преступник века.

— Но ярлыка у Скуттерини пока нет.

— Почему и предупредила.

— Я поборюсь!

— Хочется, милый Курнопа-Курнопай, родить спокойного ребенка. Я без того расстраиваюсь.

— Кивушка, погоди.

— Я отняла у тебя слишком много времени.

— Почему и раскаиваешься до глубины сердца.

Он улыбнулся, шутливо воспроизведя ее неуклюжий речевой оборот, с помощью которого она закругляла значительные доказательства.

Кива Ава Чел подняла на Курнопая свой безысходный взор. Курнопай сказал, что будет меняться, ведь он не совсем безнадежный человек, и она разрыдалась, и ткнулась лбом в его плечо, и стала рассказывать, что видела во сне среди черного от стужи океана огромный айсберг, прямо величины нью-йоркского небоскреба, и вдруг айсберг зашатался, словно качнутый китайский болванчик, и раз — перевернулся, и сделался малоприметным, как полярная чайка.

— Ну и ну, ну и ну, — приговаривал Курнопай.

Поглаживая ее волосы, он журил Киву Аву Чел шепотом: мило ли наталкивать посвятителя на подражание Талейрану, который, будучи государственным мужем, вымогал взятки, как последний хапуга, у императоров, королей и правительств, искавших его поддержки, и даже вступал в изменническое взаимодействие с властителями России и Австрии, а также приносил взаимоисключающие присяги, что другого гильотинировали бы с десяток раз, а он видел гильотину только проездом в карете.

Предположения оправдались: державная комиссия докопалась до секретных документов, в которых проводилось нигде не учтенное огромное количество угля и продукция, получаемая из него: кокс, деготь, бензин, смола, циан, аммиак, фенол, каустическая сода, нафталин. Подтвердилось и то, что ручьи финансирования начинались за границей и возвращались туда разбухшими золотыми реками.

Лишь документы поступили в полицейский отдел округа, на смолоцианку без промедления выехали следственный комиссар и прокурор четвертого класса, изъявивший восторженное желание самолично вручить ордер на арест международному лихоимцу и плуту.

Нет, не злорадство, что посадят за решетку ненасытного кондора, за которым, в какую страну света он ни залетал, тотчас устремлялись стаи стервятников, а чувство опаски, что он сумеет извернуться и скроется в небесах, заставило Курнопая присоединиться к комиссару и прокурору. Они зашли за Ковылко и направились в противоположный конец коридора, где находился кабинет Скуттерини. В коридоре Ковылко их предупредил, что они не смогут попасть к Скуттерини, если он того не захочет, потому как его кабинет — сейф, в шибко увеличенном виде. Курнопай огладил кобуру термонагана, но отец прицыкнул на него, чтоб не выставлял на позор свою неосведомленность. Стена кабинета со стороны приемной, сделанная из какого-то полиметаллического сплава, оснащена неведомой заводским инженерам заморской защитой, которая с легкостью разбрызгивает струю плазмы, противостоя ее удару и температуре то ли при помощи магнитно-силовых вихрей, то ли ультразвуковых, может, и еще чего неуязвимей. Он специально устроил у себя кабинет открытых дверей, чтоб смолоцианщикам было вдомек, что, в отличие от Скуттерини, ему нечего скрывать от народа. Курнопай приобнял отца в знак восхищения его открытостью и пошутил, наполнив голос идеологическим холодком:

— Оно, конечно, препохвально: жизнь у мира на виду. Согласуется ли твоя административная новь с философией герметичности?

— Как есть я первородный автор теории, я около печи осознал — герметичность перемежается с, ну, с ею, разгерметизацией.

— Ответ, достойный священного автократа, — сказали в один голос комиссар и прокурор.

Секретарь-машинистка заполняла цифирью простыню. Она перестала прядать пальцами над белыми клавишами, и дробное свиристение прекратилось. Ишь, заявились руководящие мужланы. («Ни одного аристократического лица».) Отворотясь к окну-иллюминатору, она известила его высокопревосходительство о визитерах: о господине держревизоре Курнопае, о прокуроре и комиссаре из округа. Имя четвертого визитера застыдилась произнести, прямо-таки скабрезное.

Вопросительно вонзившееся в воздух приемной слово «чин», из-за чего оно показалось Курнопаю не произнесенным, а вычихнутым.

— Выдвиженец забастовки, — нехотя намекнула она.

— Чернозуб?

— Он.

Как палая листва только и ждет сквозняка, чтобы взвихриться и запересыпаться над землей, так и ожила шелестливая речь Скуттерини. Встречал он жеманниц, но сопоставимых с нею — никогда. Ее следует сделать держжеманницей. Застряла в девонской эпохе. Для эмансипированной женщины не существует непроизносимых выражений. Пусть передаст визитерам — примет завтра в час ноль-ноль пополудни. Айн момент. Завтра секунды не выкроит. Послезавтра? Расписан весь день. Невозможная неделя. Надо передать, Жеманница, имя Клотильда позабыто, — примет высоколобных на будущей неделе. Понедельник — день тяжелый. Исключается. Предложить им созвониться с нею во вторник.

Прокурор, державший наготове ордер на арест — веленевую пластинку, уголок которой был зажат косточками указательного и безымянного пальцев, — сказал Жеманнице басом, плотно прокатанным безоговорочностью, как шоссе чугунным катком, что у Скуттерини приемное время истекло: теперь-то уж он отопрется для получения знаменательного документа.

— Кто, позвольте, мне предлагает отпереться?

Двусмысленностью повеяло от голоса Скуттерини. Едва эхо последнего глагола отвращалось под купольным потолком приемной, для Курнопая стало очевидно, что сейфовый воротила торжествует свою неприкосновенность. Курнопай собрался остановить прокурора, тот исходил тщеславием чиновника, не во власти которого было раньше припереть к стенке этого глобального преступника, однако прокурор спешил и вылепил задорный каламбур:

— Отопретесь, но не отопретесь.

Ковылко до такой степени извелся в ожидании справедливости, что его зубы, хотя он давненько не наведывался на печи, плотно затянуло смолой. Смола закаменела, приобрела до жути блесткое мерцание. Пылающий ненавистью Ковылко ощутил, что ему связало рот, поэтому вырвал из машинки простыню и написал на обороте: «Скуттернни ползком приползешь в мой кабинет через пять минут. Не приползешь исделаешься клочком заводского смога. Председатель смолоцианки Чернозуб».

В своем конце коридора Ковылко остановился и задержал сына и блюстителей закона.

Не прошло и пяти минут — Скуттерини выскочил в коридор, грузно ткнулся на четвереньки и пополз. Его живот бегемота, провиснув, сгрудился к передней части туловища (ноги длинные, руки загребущие — коротки), из-за чего Скуттерини поехал боком головы по ковровой дорожке.

— На пузе ползли! — еле-еле разлепив губы, бор-мотнул Ковылко.

По мере того как Скуттерини полз, он все гуще багровел, но с половины дистанции его щеки стали синеть и мало-помалу набрякли фиолетовостью. Уже не сомневаясь в том, что правое унижение Скуттерини сменится их несправедливым унижением, Курнопай решил продлить наказание.

— Лижи обувь, не то растопчем.

Отец было жалостливо вздернул плечом, но Курнопай чиркнул ладонью по его спине, точно бы смахнул пушинку. Никто из четверых не сошел с места, и все-таки каждый стеснялся наблюдать, как многоопытный язык Скуттерини слизывает пыль с босоножек, ботинок, туфель, сапог.