Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец
– Да как сказать – не люблю, но и особой ненависти не питаю, – сказала я рассеянно.
– Я тоже. Небрежное, так сказать, обращение с сакральным. Приплюсуем и то, что и в патриотизме я особо не был замечен – это второе, так сказать, лицо в государстве после короля, Совета, Суда и парламента!
– Как это – разве от вас не потребовали удаления от дел?
– Мое «Монах» попервоначалу не означало «Отшельника». Иереи у нас имеют политический вес, особенно из славного рода. Я даже пробовал выступить в функции почетного спикера обеих палат, только быстро приелось. Кое-какие связи с оппозицией, однако, сохранил. А потом как-то автоматически понижал себя в звании – тем более, что религиозность и обрядоверие мои изначально была на нулевой отметке. Быв по благотворительному ведомству чем-то вроде советника, инициировал отправку сирот в Страну Нэсин для обучения. И квота выполнялась, и ничейные дети кормлены и обучены. Те родители, чьи дети в результате оставались при них, благословляли мою выдумку, но лишь в том, что касалось их самих; а в общепатриотическом плане все равно осуждали. Как вы понимаете, такие же идейные родители, отцы нации, так сказать, сидят и в Верховном Совете, и в обеих палатах.
– А дети воспринимали вместе с чужой наукой и чужую религию.
– И не всегда возвращались. Или приезжали – да настоящими инсанами по взглядам и обличью. Выходило, что я лишаю Андрию ее национального будущего и самобытности. И кстати – возможностей абстрактного благотворения: инсаны берут наших лишних детишек с радостью, даже больных, у них настоящий культ ребенка, вот андрские детдома и простаивают оттого полупустые. Мы давали сиротам и подкидышам семью и веру…
– Семью – но не родину. Веру – но не андрскую, – проговорила я вполголоса.
– Мы (снова это «мы». БД и МФ?) не запрещали им поселяться в Андрии и не отказывали в гражданстве: скорее парламент все время рвался установить квоту уже на возвращение. Культурную и паспортную. Ох, я лично еще и невест инсанам воровал.
– Как это?
– На разврат многоженства. И, увы, не одних сирот: невостребованных барышень, бесприданниц из простонародья, полуиспекшихся монашек, которые было постриглись по той уважительной причине, что младшие в многодетной семье, – Даниль едва не хихикнул от удовольствия.
– Я всячески способствовал их покраже. Думаете, Владетель Кота и его дипкорпус – новички в этом деле? Да братик с полуоборота понял, какие каналы использовались для исчезновения его нареченной, оттого и шока никакого не испытал. Одно чистейшее восхищение.
– И самолюбие его не было задето? – удивилась я.
– Когда такой человек, как он, становится одержим государственным интересом, личным эмоциям просто не остается места, – объяснил БД. – Он получил взамен невесты присягу, на что уже не надеялся; его заставили поступиться личной симпатией, не такой уж и пылкой, но взамен он стал неразрывной частью Андрии – король, народ, парламент – и будет теперь выступать от ее имени. Против меня тоже.
– Странный у нас разговор пошел, – ответила я. – Погодите, а иереи не выражают желания вас отбить? У них, по моим представлениям, есть право потребовать своей доли в вас. В какой-нибудь там монастырь под открытым небом заточить пожизненно…
– Их симпатии ко мне так далеко не простираются, – пояснил он, – ибо они считают меня не столько религиозным отступником, сколько лицом светским и заблудшим на чисто светский манер. Они сами купили патент на Истину и вовсю торгуют им: от слов и мыслей их епископа должно пахнуть елеем и лампадным маслом, их пустынник не укрощает плоть, как дикого аль-фарса, не совершенствует мораль, а просто бьется об жизнь, как рыба об лед, монах платит своей репродуктивной функцией за вход в респектабельную корпорацию. Внешне я, пожалуй, веду себя, как им всем и положено, но только внутри – полный инсан. Наше священство принимает повадки своей вселенской церкви, а у нэсин такового института нету, вот я сам по себе, как манкатт, и хожу, и говорю, и думаю…
– По существу дела, инсанская расплывчатость коренных понятий, неопределенность догм и игры с пространством и временем – спасение наше. Ведь в Андрии, – продолжал БД с неведомой мне в нем прежнем горечью, – распространены три вида думанья: сердцем, мозгами и задницей. Сердцем, интуитивно и образно, следует воспринимать Книги Преданий, стихи, живопись и музыку. Только мы разучились, вместо него в ход идут мозги, да и те укороченного образца… Рассудок, аналитический и логический. Смысл стиха складывают из смысла имен, его составляющих, и разгадывают наподобие шарады. Теологию, науку откровения, снова воспринимают не тем органом… Душа ведь в сердце, а не в мозгу, серое вещество – всего-навсего гигантское сплетение нервов. И вот что забавно: от этого всего происходит дальнейшее снижение в ранге. Точные науки, экономику, социологию, историю прорабатывают не головой, а, простите, противоположными ей полушариями.
На секунду мне показалось, что я слышу голос Шушанка, только там была желчь и язвительность, а тут – горькая печаль.
– Я слыхивала про судейских, что у них на плечах вместо кодекса подекс, – невольно произнесла я. Что за черт, ведь рутенская поговорка сложена об экономистах и хозяйственниках. Вот что значит – на уме то же, что на языке!
– Он выдал вас на поругание, – подытожила я.
– Что делать, у нас разные роли, роль же – почти сущность. Я как профессиональный подрыватель основ и ниспровергатель идолов покусился на само государство андрское, а он его ныне воплощает. А так как государство и устроение земли – главные наши святыни, то я получаюсь форменный светский еретик, и поступить со мной должно в конечном счете как с еретиком.
– О ролях. Не хотите ли вы сказать, что могли бы стать охранителем, а брат ваш тогда числился бы в диссидентах?
– Из меня плохой охранник: это означает стабильность, я же стою на пути. Да я, по существу, и есть тот путь, только еще не полностью. А чтобы его прояснить в себе, нужны либо вода, либо кислота, либо огонь.
Не дожидаясь, чтобы я переварила этот афоризм, Даниль начал подыматься с места. Напоследок попросил:
– На всякий случай я отослал от себя Киэно еще до того моего въезда и теперь не знаю, что с ней.
– Я разведаю. Кажется, я нынче обрела влияние в Андрии, – кивнула я. – Неформальный лидер.
На том и расстались.
Одна, без Артханга и Бэса, что посменно меня пасли, без коваши Перигора, который непонятным образом устраивал мои хозяйственные дела, я медленно шла по мункским кварталам и размышляла о том, что мне сказали. БД ответил на мои вопросы чистосердечно, однако не так, как я хотела, – не прямо, а косвенно, заставляя домысливать и превращать в слова то, что уже улеглось в душе твердым комком.
О смене ролей. Если бы Даниэль, чтимый инсанами и любимый андрами, взошел на пик своей популярности, подменил Мартина и занял престол – занял ценой крохотной уступки самому себе (ибо, как он и говорил, свое монашество он возложил на себя в качестве собственноличного почина). Если бы миропомазание Мартина было объявлено не то чтобы совсем незаконным – но безусловно сомнительным. Если бы парламент из популистских соображений утвердил мнение охлоса…
Тогда король Даниэль, безо всякого сомнения, смог был защитить и жизнь, и честь, и даже благополучие разжалованного братца. Народ бы сыто безмолвствовал, осчастливленный «своим парнем на троне», аристократы выказали бы спокойное безразличие, иереи потешили бы свою честь – поговаривали, что архиепископ публично порицал известную Мартинову неловкость в Храме. Новый государь удовлетворил бы не только андров, но еще более инсанов. Даже более – Даниэля, с его смешанной кровью, приняли бы как объединителя. Почему же он не захотел всеобщего замирения, он, миротворец по своей сути? Зачем раздул пламя вместо того, чтобы его погасить? Или я, одна из любящих, так и не поняла его?
Если бы он к тому же не подчеркивал, – думала я по новому кругу, – а затушевывал свое вольномыслие; не дразнил плебс и иерархов, не тыкал их носом в неразрешимые дилеммы и не распутывал противоречий парадоксальными способами. Не смеялся над кондовыми святынями; не перевертывал обычаев вверх дном. О, он бы уцелел! Мало того – стал бы для своего народа королем Артуром и Святым Граалем одновременно!
Нет. Держу пари, он и с Мартом поступил так, как поступал со всеми: заставил его преодолеть в себе чувство благодарности, сделав его невыносимым.
– Поймите, госпожа Тати, устроительница моя, – неслышимо говорил он мне все это время, – я-то не хотел устраивать и учреждать, я даже не хотел уцелеть сам, я хотел, чтобы люди проснулись!
– Мама, – говорит мне сын, – куда же ты пропала, мы с Бэсом полгорода обнюхали. Знаешь, Киэно говорит, что суд уже завтра… Мама, ты слушаешь? Ты вообще-то кого-нибудь слышишь?
