Мэри Расселл - Дети Бога
Он умолк, потому что Сандос рывком поднялся и отошел на другую сторону комнаты.
— Ну, Джозеба? Простительно? — спросил Сандос. — Терпимо? Сносно? Поправимо?
— Это искупило бы твои страдания, — прошептал Шон Фейн. Под пристальным взглядом черных глаз он едва не отрекся от своих слов, но заставил себя продолжить.
— Сандос, почем знать! — воскликнул он. — А если бы та австрийская приемная комиссия приняла юного мистера Гитлера в художественное училище? Он писал неплохие пейзажи, разбирался в архитектуре. Может, если бы он получил диплом художника, все сложилось бы иначе!
— Так бывает, Эмилио! — настойчиво произнес Джон. — Отважный поступок или доброе слово…
Сандос стоял не двигаясь, опустив голову и отвернувшись от них.
— Что ж, — наконец сказал он, вскидывая взгляд. — Допустим, что непреднамеренное воздействие может дать как хороший, так и плохой результат. Но мне ни разу не представилась возможность произнести перед Хлавином Китери или его приятелями волнующую проповедь на тему свободы или ценности души — джана'атской, рунской или человеческой.
Сандос умолк и, закрыв глаза, выждал некоторое время. Он устал.
— Я не помню, чтобы мне позволили произнести хоть слово. Правда, я кричал, но боюсь, весьма бессвязно.
Он снова замолчал, сделав неровный вдох, затем медленно выдохнул — прежде чем поднял взгляд на их лица.
— И я дрался, как сукин сын, пытаясь отбиться от тех ублюдков, но сомневаюсь, что даже самый снисходительный наблюдатель назвал бы это проявлением отваги. «Смешная бесплодная попытка» — вот что приходит на ум.
Сандос снова прервался, стараясь выровнять дыхание.
— Как видите, — резюмировал он спокойно, — вряд ли стоит питать надежду, что в результате моего… богослужения кто-то из джана'ата усвоил какие-либо представления о святости жизни или политических преимуществах свободы. И я предлагаю; господа, больше не поднимать эту тему во время нашего совместного путешествия.
Сандос вышел из комнаты. Его спутники пребывали в оцепенении. Никто не обратил внимания, что Нико, неприметно стоявший в углу, тоже вышел из общего зала и направился в свою каюту.
Открыв шкафчик, встроенный в стену над письменным столом, Нико порылся в маленькой коллекции своих сокровищ и достал два твердых цилиндра неравной длины: полторы палки генуэзской салями, которые он припрятал для себя. Положив их на стол, Нико сел и, вдыхая аромат чеснока, глубоко задумался.
Он размышлял над тем, сколько салями у него осталось и сколько пройдет времени, прежде чем он сможет купить еще, и что чувствует дон Эмилио, когда у него сильно болит голова. Было бы расточительством отдать салями человеку, которого все равно вырвет. И все же, подумал Нико, подарок способен поднять настроение, а дон Эмилио может приберечь его на потом, когда головная боль пройдет.
Люди часто смеялись над Нико из-за того, что он ко всему относится слишком серьезно. Они говорили что-нибудь с серьезным видом, и он принимал это всерьез, а после смущался, когда оказывалось, что они шутили. Ему редко удавалось отличить шутливую речь от разумного разговора.
— Это называется иронией, Нико, — объяснил ему как-то вечером дон Эмилио. — Ирония — это когда говорят не то, что подразумевают. Чтобы понять шутку, нужно сперва удивиться, а после повеселиться из-за разницы между тем, что человек думает и что он говорит.
— Значит, когда Франц говорит: «Нико, ты умный мальчик», — это ирония?
— Может, и насмешка, — честно признал Сандос. — Иронией было бы, если б ты сам сказал: «Я умный мальчик», потому что считаешь себя глупым и большинство других тоже так считает. Но ты не глуп, Нико. Ты учишься медленно, но основательно. Когда ты что-то узнаешь, то узнаешь хорошо и уже не забываешь.
Дон Эмилио всегда был серьезен, поэтому Нико мог с ним расслабиться и не искать скрытый смысл. И он никогда над Нико не насмехался, не жалел времени на его обучение, помогал запоминать иностранные слова. Все это, решил Нико, определенно стоит половины салями.
* * *Вот в чем Эмилио Сандос сейчас не нуждался, так это в посетителе. Но когда на стук в дверь он откликнулся экономным «Проваливай!», то не услышал шагов и понял: кем бы ни был этот гость, он намерен оставаться там, сколько потребуется. Вздохнув, Эмилио открыл дверь и не удивился, узрев Нико д'Анджели, ожидавшего в коридоре.
— Привет, Нико, — терпеливо сказал он. — Боюсь, сейчас я предпочел бы обойтись без компании.
— Buon giorno,[33] дон Эмилио, — обходительно откликнулся Нико. — Боюсь, что это очень важно.
Эмилио сделал глубокий вдох, и его чуть не вырвало от запаха чеснока. Однако он отступил от двери, приглашая Нико войти. По своему обыкновению Эмилио переместился в дальний угол комнатушки, усевшись на кровать, спиной к перегородке. Нико присел на край стула, а затем наклонился, положив на койку половину палки салями.
— Я хочу подарить это вам, дон Эмилио, — сказал он без дальнейших объяснений.
С серьезным видом и стараясь не дышать глубоко, Эмилио произнес:
— Спасибо, Нико. Ты очень любезен, но я больше не ем мяса…
— Я знаю, дон Эмилио. Дон Джанни мне говорил: это оттого, что вы все еще переживаете из-за поедания плоти рунских младенцев. Но салями сделана из свинины, — сообщил Нико.
Против воли улыбнувшись, Эмилио сказал:
— Ты прав, Нико. Спасибо.
— У вас уже не так болит голова? — озабоченно спросил Нико. — Вы можете поесть потом, если боитесь, что вас вырвет.
— Спасибо, Нико. Я принял лекарство, и головная боль прошла, так что меня не вырвет.
Эмилио говорил с уверенностью, которой не ощущал, — чеснок распространял убийственный аромат. Но было ясно, что для Нико это важный подарок, поэтому Эмилио сел прямее и обеими руками поднял салями, показывая, что принимает дар.
— Мне было бы приятно разделить трапезу с тобой, — сказал он. — Есть нож?
Нико кивнул и, вытащив карманный нож, застенчиво улыбнулся — редкий эпизод, и на удивление приятный. Покорившись судьбе, Эмилио развернул салями — процедура, давшаяся ему довольно легко, поскольку сегодня руки не болели. Нико взял у него колбасу, затем с большой аккуратностью вынул лезвие, упершись в него большим пальцем, и отрезал от конца палки два тонких кругляшка. Эмилио поймал себя на том, что принимает один из них с той почтительностью, которую некогда приберегал для освященной гостии. Это всего лишь свинина, напомнил он себе и спустя какое-то время ухитрился проглотить кусочек.
Пережевывая ломтик, Нико улыбался сальными губами, но затем вспомнил о том, что собирался сказать уже давно.
— Дон Эмилио, — начал он, — я хочу, чтобы вы мне простили грех…
Сандос покачал головой:
— Нико, обратись к священнику. Я больше не могу слушать исповеди.
— Нет, — сказал Нико, — не священник. Только вы можете меня простить. Дон Эмилио, мне жаль, что я вас избил.
Эмилио с облегчением произнес:
— Ты выполнял свою работу.
— Это была плохая работа, — настаивал Нико. — Мне жаль, что я ее делал.
Ни объяснений, что следовал приказам Карло. Ни попыток увильнуть. Ни самооправданий.
— Нико, — сказал Эмилио со спокойным формализмом, которого требовало это событие, — я принимаю твои извинения. И прощаю тебя за то, что ты меня избил.
Нико предусмотрительно уточнил:
— За оба раза?
— За оба раза, — подтвердил Сандос.
Похоже, Нико был страшно рад это услышать.
— Вашу морскую свинку я отнес своим сестрам. Дети обещали о ней заботиться.
— Хорошо, Нико, — помолчав, произнес Эмилио, удивленный, каким облегчением стало для него узнать об этом. — Спасибо за то, что ты это сделал и что сказал мне.
Приободренный, Нико спросил:
— Дон Эмилио, по-вашему, на этой планете мы будем заниматься плохой работой?
— Я не уверен, Нико, — признался Эмилио. — Когда я был там в первый раз, члены миссии очень хотели быть хорошими и поступать правильно, но все пошло не так. На сей раз полет на Ракхат обусловлен иными намерениями. Но кто знает? Может быть, несмотря на это, все сложится хорошо.
— Это было бы иронией, — заметил Нико.
Лицо Эмилио смягчилось, и он с искренней привязанностью посмотрел на гиганта.
— Действительно, иронией. — Он вдруг осознал, что рад этому визиту. — А ты, Нико? Что ты думаешь? Будет это плохой работой?
— Я не уверен, дон Эмилио, — серьезно сказал Нико, подражая словам и тону Сандоса, как теперь делал часто. — Думаю, следует подождать, пока мы попадем туда и увидим, что там происходит. Таков мой совет.
Эмилио кивнул:
— Ты мыслишь очень здраво, Нико.
Но Нико продолжил:
— Я думаю, что человек, который поступал с вами дурно… Китери? Может быть, он сожалеет о содеянном, как и я. Его музыка замечательная… даже лучше, чем у Верди. Тот, кто сочиняет такую хорошую музыку, не может быть совсем плохим. Вот что я думаю.
