Роберт Хайнлайн - Чужак в чужой стране

— Возможно. Но не теперь… Джилл, я так старался. В какие церкви мы ходили?

— Всех направлений, в Сан-Франциско. Не помню уже, сколько раз мы посетили службу «ищущих».

— Ну, это чтобы доставить удовольствие Пэт. Я бы не ходил туда, если бы ты не настаивала.

— Ей необходимо знать, что мы пытаемся. Мы же не можем соврать ей.

— Вообще-то, — признал он, — в фостеритах что-то есть. Но все так вывернуто. Они ищут вслепую, как я в то время, когда еще выступал в цирке. Но им не удастся избавиться от ошибок, потому что вот это, — тут он поднял в воздух книгу Пэтти, — это чепуха!

— Да, но Пэтти-то смотрит иначе. Она защищена невинностью. Она — Бог и ведет себя соответственно… только сама она не ведает, что Бог в ней.

— Да, — согласился он, — в этом вся наша Пэт. Правда, она верит в это лишь тогда, когда я ей объясняю… Но, Джилл, есть всего три места, где можно искать Бога. Существует Наука. Однако я узнал больше, чем могут воспринять земные ученые, еще тогда, когда был птенцом в гнезде, узнал, отчего тикает Вселенная. Настолько больше, что я не могу с ними общаться, не могу говорить даже о таком элементарном опыте, как левитация. Я не хочу бросить тень на ученых, они делают, что должно, это я полностью грокаю. Но они ищут не то, что ищу я. Нельзя грокнуть пустыню, пересчитав все песчинки. Еще существует Философия. Предполагается, что она все способна объяснить. Так ли? С чего начали, тем кончают, вот что они делают. Есть еще такие, кто занимается самогипнозом, доказывая собственные предпосылки с помощью собственных умозаключений. Хотя бы Кант. Или другие — из тех, кто гоняется за своим хвостом. — Он махнул рукой в сторону кипы книг. — Вот где должен быть ответ, но его там нет. Есть разрозненные отрывки, где все верно, но целого нет. Если же им удается приблизиться к истине, они предлагают тебе принять все на веру. Вера! Что за непристойное слово! Джилл, почему ты не упомянула о вере, когда обучала меня словам, которые нельзя употреблять на публике?

— Майк, да ты пошутил! — улыбнулась Джилл.

— Но я не собирался шутить… не вижу, что тут смешного. Видишь, Джилл, я и тебе-то не принес радости, — помнишь, ты раньше смеялась. Я так и не научился… зато ты забыла про смех. Вместо того чтобы мне стать человеком — ты становишься марсианкой.

— Я счастлива, милый. Может, ты просто не замечал, когда я смеялась.

— Если бы ты рассмеялась там, на Маркет-стрит, я бы услышал. Я грокаю. С тех пор, как я перестал пугаться, я всегда замечал, как ты смеялась. Если бы я смог грокнуть смех, я бы грокнул и людей — так мне кажется. Тогда бы я мог помогать таким, как Пэт: я обучил бы ее всему, что знаю, и сам бы выучил то, что знает она. Мы бы понимали друг друга.

— Майк, все, что нужно делать для Пэтти; — это иногда с ней встречаться. Кстати, почему бы и нет, милый? Может, удерем от этого жуткого тумана? Она теперь должна быть дома — цирк-то закрыт, сезон кончился. Слетаем на юг, повидаемся с ней… и мне всегда хотелось повидать Нижнюю Калифорнию — то, что мексиканцы называют «Баха Калифорния». Мы могли бы отправиться дальше на юг, к теплу, и взять с собой Пэтти, вот было бы здорово!

— Хорошо.

Джилл вскочила.

— Мне нужно платье. Ты оставишь себе эти книги? Можно отослать их к Джубалу.

Он щелкнул пальцами, и все книги, кроме подарка Патриции, исчезли.

— Возьмем ее с собой, Пэтти заметит. Джилл, а сейчас мне надо бы в зоопарк.

— Пойдем.

— Хочу плюнуть верблюду в морду и спросить, отчего он так злится. Может, верблюды и есть «Старейшины» на этой планете… в том-то и беда?

— Майк, браво! Две шутки за один день!

— А я не смеюсь. Ты тоже не смеешься. И верблюду не смешно. Может, он грокает, почему так. Платье подходит? Нижнее белье нужно?

— Да, милый, а то прохладно.

— Чуть-чуть наверх… — он приподнял ее на пару футов. — Трусики. Чулки. Пояс. Туфли. Вниз, подними руки. Бюстгальтер? Ни к чему; теперь платье, ну вот, все в порядке. Вид шикарный, и ты красивая, что бы там ни означало это слово. Ты великолепна. Может, мне устроиться горничной, если ничего другого из меня не выйдет? Ванны, шампуни, массажи, прически, косметика, одежда на все случаи жизни — я научился делать вам маникюр, вы довольны, мадам?

— Ты будешь отличной горничной, милый.

— Да, я тоже так грокаю. У тебя такой чудесный вид… пожалуй, вышвырну все и устрою тебе массаж — такой сближающий.

— Да, Майк!

— А я-то думал, ты уже научилась ждать. Сначала своди меня в зоопарк и купи мне орешков.

— Да, Майк.

В парке «Золотые ворота» было ветрено, но Майк не замечал холода, и Джилл уже умела не замерзать. Но все же приятно было расслабиться в теплом обезьяннике. В нем ей нравилось лишь тепло, но сами обезьяны нагоняли на нее тоску — слишком походили на людей. А она-то решила, что навеки покончила со своей зажатостью. Ей казалось, что все плотское она научилась ценить с эстетической, почти марсианской радостью. Нет, конечно, прилюдные совокупления и испражнения человекообразных ее не смущали. Глупо винить бедняг, у которых просто не было возможности делать что-либо не на публике. Она наблюдала за ними без отвращения, ее брезгливость не роптала. Суть была в том, что они «слишком похожи на людей», — каждое действие, каждое выражение, гримаса, каждый недоумевающий, обиженный взгляд напоминал ей то, что она недолюбливала в человеке.

Джилл предпочитала львов. Мощные самцы, высокомерные даже в своем заточении, невозмутимые огромные самки-матери; надменные красавцы — бенгальские тигры, из чьих глаз на вас смотрели сами джунгли; гибкие смертоносные леопарды, мускусный запах, не вытравляемый никакими кондиционерами. Майк разделял ее вкусы. Они часами наблюдали за львами, тиграми или за птичьими вольерами, или за рептилиями, или за тюленями; как-то он сказал ей: если бы ему суждено было вылупиться здесь, на этой планете, он хотел бы родиться морским львом, это «величайшее благо».

Первый раз побывав в зоопарке, Майк страшно расстроился. Джилл пришлось заставить его подождать и попытаться грокнуть происходящее, а то он уже было собрался освободить животных. Постепенно он признал: да, большая часть их не смогла бы жить здесь, где он хотел выпустить их на волю; зоопарк был своего рода гнездом. Затем он на многие часы погрузился в транс — после чего уже не грозился уничтожить решетки, стекло и изгороди. Он объяснил Джилл, что барьеры нужны скорее для того, чтобы люди не лезли к животным, чем наоборот, а он поначалу не сумел этого грокнуть.

С тех пор, куда бы они ни приехали, Майк обязательно шел в зоопарк.

Но сегодня даже верблюды-мизантропы не могли развеять его мрачность. Обезьяны его не развеселили. Они постояли перед клетками, где содержалась семья капуцинов, понаблюдали, как те едят, спят, ухаживают друг за другом, чистятся, кормят малышей, бесцельно бродят по загону; Джилл бросала им орешки.

Она кинула одному «монаху» орешек, но прежде чем тот успел съесть подачку, более крупный самец отобрал у него лакомство, а заодно и отлупил его. Младший же самец даже не пытался отбиваться, он лишь молотил кулаками по полу и визжал от бессильной ярости. Майк внимательно наблюдал за ним.

Внезапно избитый самец кинулся к небольшой обезьянке, схватил ее и отлупил куда сильнее, чем досталось ему самому. Малыш уполз в угол, поскуливая. Остальные обезьяны не обращали на них внимания.

Откинув голову назад, Майк расхохотался — и хохот его становился все неудержимее. Задыхаясь, дрожа, он упал на пол, продолжая смеяться.

— Прекрати, Майк!

Он перестал дергаться, но гогот продолжался.

К ним поспешил служитель:

— Вам нужна помощь?

— Вы не могли бы вызвать такси? Наземное, воздушное, все равно. Мне нужно вытащить его отсюда! — И она добавила: — Ему стало плохо.

— Может, «скорую»? Похоже, у него припадок.

— Вызывайте что угодно! — Несколько минут спустя она уже втянула Майка в воздушное такси, дала шоферу их адрес, настойчиво позвала:

— Майк, слушай меня! Успокойся!

Он слегка успокоился — но продолжал хихикать, хохотал навзрыд и снова всхлипывал и хихикал, а она вытирала ему глаза платком, и так до тех пор, пока они не добрались до дома. Втащив его внутрь, она раздела и уложила его в постель.

— Ну вот, милый, теперь можешь отключаться, если хочешь.

— Все в порядке. Наконец-то все в порядке.

— Надеюсь, — вздохнула она. — Ну и напугал же ты меня!

— Прости, Маленький Брат. Я сам испугался, когда впервые услышал смех.

— Майк, что случилось?!

— Джилл… я грокаю людей!

— Что?! («???»)

«Я говорю верно, Маленький Брат: я грокаю». — Теперь я грокаю людей, Джилл… мой Маленький Брат… моя драгоценная девочка… мой крошечный бесенок с длинными красивыми ногами и прелестным сладострастным распущенным похотливым либидо… восхитительной попкой и роскошной грудью… с мягким голосом и нежными руками. Милая моя малышка.