Анатолий Ириновский - Жребий
— Тима, я тебе все объясню. Сева приличный специалист и порядочный человек. Если хочешь знать, если уж на то пошло, он сказал, что ты сумасшедший не более, чем все творческие люди. Это его мнение. И я лично ему верю.
— И поверила в Сатану? Или, по крайней мере, в Бога?
— Нет.
— Зря, чему-то надо верить. Тогда диагноз Севы ошибочен. — Помолчал. — Авантюрист он, не стыдящийся ставить диагноз человеку за несколько часов поверхно-стного наблюдения. А о Гоголе зачем он спровоцировал разговор? Чтобы выяснить мое отношение к его сумасшествию? Гоголь не был сумасшедшим. Он был больным челове-ком, но не на столько, чтобы не понять, что Россия — гроб-страна. Можешь передать ему мое мнение. Ладно, будь! Спасибо тебе за урок. Я сегодня уезжаю. Больше мы не уви-димся. Всех тебе благ и удачи в жизни!
— Тима! Тима! Тима!..
Но трубку уже повесили.
Он торопился к Олегу. Надо было как можно скорее проститься и вырвать из па-мяти эти последние три дня жизни.
У калитки дома его встретила Дуська. Она несколько раз тявкнула, но тут же, уз-нав его, виновато завиляла хвостом и радостно запрыгала вокруг него.
— Дуська! — сказал Нетудыхин. — Дульсинея! — И погладил ее по голове.
Собака взвизгивала и в прыжке старалась лизнуть ему руки.
— Ах, ты дураха! — говорил Тим. — Какая ты дураха!
Нетудыхин вошел в дом и поприветствовался. Мария Васильевна и Олег играли в карты.
— А, Тима, — сказала Мария Васильевна. — Проходи, садись. А мы тут в под-кидного время убиваем.
— Привет! — сказал Олег, не поворачиваясь. — Восемь!
Тим, не зная сесть или нет, неловко топтался у порога.
— Чего ты? — сказал Олег, заметив его нерешительность. — Проходи, — и про-должал играть.
— Ты чем бьешь? — сказала Мария Васильевна.
— Я собственно пришел попрощаться, — сказал Нетудыхин.
— Погоди, сейчас закончим, — сказал Олег. И матери: — Как чем? Шестакой ко-зырной.
— А-а, — сказала Мария Васильевна и отбросила карты в отбой.
До отхода поезда оставалось больше часа. Но сидеть вот так и ждать, пока закон-чится партия дурака, казалось ему невыносимым.
"Еще недавно, — думал он, глядя на Олега и мать, — каждый из них был готов наброситься на другого. А теперь они мирно сидят за столом и играют в карты…"
— Карте место! — крикнул Олег, вырывая карту из рук Марии Васильевны.
— Ты смотри, ты смотри какой! — сказала Мария Васильевна. — А как сам?
— Олег, — сказал Тим, — мне пора уходить.
— Да-да, — сказал Олег, — одну минутку, доиграем.
— Ну чего ты, иди проводи человека, — сказала Мария Васильевна.
— Ишь ты, какая умная! — сказал Олег. — Видит, что проигрывает — и проводи! Сейчас. Давай ходи!
Мария Васильевна стала думать. Думала, думала — сказала:
— Восьмерка.
— Валет.
— А такая?
— Такой валет.
— Где ты их набрал?
— Знаем, где набрал. На "базаре".
Сделали отбой.
— Ходи, — сказала Мария Васильевна.
— Семерка.
— Крестовая?
— Да.
Побила дамой.
— Отбой.
— Моя.
— Вот так, сиди со своей козырной дамой. Короче, сдавайся. Три короля с козыр-ным — приняла? И девяточки на "погоны". Ха-ха-ха!
Олег стал цеплять на плечи Марии Васильевне "погоны".
— Ладно-ладно, — сказала Мария Васильевна. — Доволен, выиграл. Ну, Тима, уезжаешь, значит. Погостил бы еще малость. Завтра Вера приезжает от своих, познако-мился бы. Что это — три дня? Ни туда ни сюда. Конечно, наш город скучный. Но зато у нас спокойно, тихо тебе — совсем, как на курорте.
— Да-да, — сказал Тим.
Он поднялся и как-то неловко стал перемещаться к двери, стараясь показать этим, что время на исходе и пора уже идти. Встала и Мария Васильевна.
— Не обессудь, — сказала она, — что я тебя за чужого приняла. Когда будешь в Рощинске, — заходи. Приму, как сына.
Они стояли уже у порога.
— Идем, — сказал Олег.
— Да, — сказал Тим.
Он пожелал Марии Васильевны всего наилучшего и пожал ей на прощанье руку.
Дуська встретила их во дворе и бросилась к Тиму дурачиться.
— Пошла! — сказал Олег. — А ну пошла! — и пнул собаченку ногой. Поджав хвост, та обиженно заскулила и отбежала в сторону.
Они вышли на улицу.
— Я должен тебе сказать, — заговорил Нетудыхин, — только без обиды, — я не могу спокойно смотреть, как ты живешь, Олег. — Мысль Нетудыхина путалась, он не знал, как это высказать деликатней. — Так жить нельзя. Это не жизнь — скотство это.
— Так только кажется со стороны, — сказал Олег.
— Это так и есть, — сказал Нетудыхин. — Не обманывайся. Посмотри на свою жизнь отстраненно. Ты даже не чувствуешь всего ужаса своего положения. Ты же был другим, другим, Олег! А Дуську зачем ты обижаешь?
— Она подхалимка, сука.
— Это вы ее сделали подхалимкой. У вас с мамашей странные отношения, если не сказать больше… Я так сумбурно говорю, тороплюсь. Сейчас мы расстанемся. Не надо меня дальше провожать. Я крайне неловко чувствую себя, когда меня провожают. Ладно, держи, — Нетудыхин протянул Олегу руку, — дальше я пойду сам. Ты прости меня за нравоучение. Это, наверное, у меня от учительства.
— Да чего там, грешен батюшка…
— Устроишься в Ачинске — напиши матери. А ей сюда черкану, чтобы переслала мне твой адрес. Я хочу знать, как ты там обоснуешься. Ну — пошел. Не обижайся. Быть добру!
Они обнялись и похлопали друг друга по спинам.
Олег смотрел Нетудыхину вслед и видел, как тот торопливо удалялся от него. Крикнул:
— Тимка!
Тот обернулся.
— Ну?
— Неужели это был ты?
— Я, Олег, конечно, я!
— Да.
— Что?
— Нет, ничего. Не верится как-то. Надо было бы на прощанье хоть по стопарю врезать.
— Обойдемся.
— Удачи тебе!
— Тебе тоже!
И они разошлись, не надеясь больше встретиться.
Оставалось взять билет и забрать из камеры портфель. Он вдруг засомневался: а если свободных мест не будет? Но такого быть не может, кто-то же в Рощинске да сойдет с поезда. Ему не хотелось опять насильно прорываться и милостиво кого-то упрашивать.
Вокзал, как и ночью, был практически пуст. Он вошел в зал ожидания и сразу же направился к кассе. К его удивлению, билет он купил безболезненно и даже в плацкарт-ном вагоне.
С кассиршей был предельно вежлив. Так всегда: когда дела шли на лад, он стано-вился изысканно корректным.
Теперь можно было не волноваться. На рассвете он будет дома. Примет ванну и завалится спать. Спать, спать, спать. А потом, на отдохнувшую голову, станет обмозго-вывать свою новую ситуацию.
Он забрал из камеры портфель и направился было на перрон. Но вдруг увидел, как через зал, громко щелкая каблуками, к нему спешила Кока.
— Поезд приходит через двадцать минут, — подходя к нему, сказала она без вся-ких вступлений.
— Да.
— Пойдем на платформу.
Они вышли из зала ожидания.
— Вот, — сказала она, вынимая небольшой пакет из своей сумки, — я принесла… на дорогу. Возьми.
— Что это?
— Бутерброды.
— Зачем?
— Ты же ничего сегодня не ел!
— Откуда ты знаешь?
— Знаю, Тима.
— В поезде есть вагон-ресторан.
— Может, есть. А может, и нет. Открывай портфель.
Пришлось повиноваться. Когда он портфель открыл, она заметила, среди других вещей, небольшую книжку. Спросила:
— Это твой сборник?
— Да.
— Ты же обещал мне его подарить. — Молчание. — Или ты передумал? Так серь-езные люди не поступают.
— Я тебе подарю последнее свое стихотворение, которое я написал сегодня. По-держи портфель. Оно адресовано именно тебе.
Он достал свою записную книжку и аккуратно вырвал из нее несколько листов.
— Прошу. Подлинный автограф еще живущего поэта…
Она хотела было взглянуть на текст, но он запротестовал.
— Потом, потом посмотришь. Стихи на ходу не читают. Ими надо проникнуться.
Она сложила аккуратно листки и спрятала их в сумку. Он заметил, как у нее под-рагивают от волнения пальцы.
Шли вдоль перрона, молчали. Потом он сказал:
— Я хочу знать, что ты сообщила обо мне Севе.
— Ничего я ему конкретно не сообщила. Я сказала, что у меня вызывают тревогу некоторые твои причуды: твоя патологическая ревность, крайняя раздражительность, разговоры с самим собой…
— Это я-то разговариваю с самим собой?! — возмутился Нетудыхин.
— Не психуй. Во сне разговариваешь, Тима… Ну и так сказала ему, что хотела бы вообще знать его мнение о твоем психическом состоянии. Я, конечно, глупо повела себя. Ты прости меня. Но я не могла поступить иначе.
— Ты убила во мне себя! — сказал он так, словно ударил ее по лицу.
— Прости, Тима! Я такая, какая есть. До сих пор я не могу поверить в твою исто-рию с Сатаной. Это выше моего понимания.
