Макс Сысоев - Странники
— Значит, эльфы есть? — переспросил я у Антона. — Это не метафора?
— Ясен пень, есть! — Антон гаденько хихикнул.
— Откуда же они взялись? Ещё сто лет назад их не было.
Теперь это была игра Антона, которая для меня была так же волнительна и прекрасна, как новое перемещение из жуткого прошлого в колдовское, чистое и дождливое грядущее.
«Конечно же!.. — думал я. — Конечно же!.. Эльфов не было... Люди тосковали по ним, люди не могли найти себе без них места. Бесконечная тоска по прекрасным созданиям заставляла их строить мерзкие офисы и заводы. Люди становились подонками, сволочами — и всё из-за того, что эльфов не было рядом. Но век RRR расставил всё по местам. Они вновь с нами, волшебные Тоате де Даннан. Они рядом».
— Как это здорово!.. — вздохнул я.
— Попробовать стоит, — вкрался в мечты голос Антона, и началась другая архетипическая сцена под названием «Науськивание друга на симпатичную девушку». «Как-никак, ты спас её, — рассуждал Антон. — Может, у тебя и получится. Но вероятность мала. Она видит мир совсем не так, как мы. Она не так думает, не так чувствует... А вдруг ей сто лет? По ней не поймёшь — эльфы ведь не стареют...». — «Плевать, — сказал я. — Мне самому сто лет. Даже чуть больше. Около ста тридцати». — «Ну так вперёд! Поговори с ней. Узнай, кто она». — «Боюсь, она считает, что я хочу сделать её своей рабыней...» — «С чего ты взял? Из-за того, что ты спас её? — Так в наше время людям часто приходится выручать друг друга. Никто никого рабом не делает».
— Сейчас нельзя, — отрезал я. — Разве ты не понимаешь, что она позавчера чуть не умерла? Нужно время. Пусть пройдёт несколько дней. Пусть всё хоть чуть-чуть уляжется.
Антон опять посерьёзнел.
— Через несколько дней, — сказал он, — мы сами можем умереть. Мы не знаем будущего. Скорее всего, оно ужасно.
Он помолчал, давая мне прочувствовать, что я живу не где-нибудь, а в двадцать втором веке, где умереть проще, чем прикурить сигарету, и что людей здесь скрепляют куда более крепкие, нежели в моё время, связи — связи грозной беды, которая рано или поздно нагрянет. Дружеское подзуживание, как в мыльной опере, кончилось, мамихлапинатана между нами исчезла, и я незаметно был поставлен перед фактом.
— Я не собираюсь копаться у тебя в душе, как тупая бабёнка, — сказал Антон. — Я просто высказал пару очевидных мыслей.
И добавил:
— Понимай как хочешь.
Когда он ушёл, я остался наедине с огромным окном и полупустой трапезной. За длинным, мест на сорок, столом осталось сидеть человек шесть. Но Вельда ещё не ушла. Сумрак и сквозняк обвивались вокруг меня, и только что отзвучавшие слова о существовании эльфов представились мне на секунду порождением внезапной дремоты. Чтобы убедиться в реальности происходящего, я сел напротив Вельды и, глядя на её тонкие пальцы, указательный и большой, в которых была изо всех сил зажата алюминиевая ложка, произнёс:
— Скажи, я не обидел тебя вчера?
В сумраке зрачки Вельды были расширены. Серые радужки заблестели, и я с ужасом понял, что она плачет.
— Что тебе надо от меня? — заставляла она шевелиться дрожащие губы. — Ну что? Почему ты всё время ходишь за мной? Я не принадлежу тебе. Если ты сделал что-то для моей жизни, это не даёт права унижать меня... Ты понимаешь?
Вот так. Едва слышный голос — и всё. Вельда не могла сказать более грубых слов и не могла рассердиться, ибо гнев её навсегда остался там, на поляне. Она не могла чувствовать ничего, кроме боли, отчаяния и ужаса, и мои неумелые, грубые и лицемерные попытки помочь вызывали в ней лишь отвращение.
Я попытался дотронуться до её плеча, но она отдёрнулась и выбежала вон. Все взгляды сконцентрировались на мне. Моя драма не осталась тайной, и теперь, наверное, поползут сплетни, но я ничего не мог поделать, а так и сидел, каменея, пока кто-то не зашипел: «Пойдём, пойдём отсюда». Кажется, это была Катя. Она вывела меня из трапезной и всунула в руку графин вина.
***Через полчаса, лёжа на кровати, я попытался взглянуть на ту сцену другими глазами.
Как оказалось, я угадал мысли Вельды. «Я не принадлежу тебе», — сказала она. Стало быть, думает, будто я считаю её обязанной мне. Проклятая казнь, проклятая поляна... Лучше б её спас кто-нибудь другой... Лучше б вообще не было нужды её спасать!
Люди издревле желали несчастья своим любимым. Помнится, ещё Платон об этом писал. Да и сказку какую ни возьми — везде Иван-царевич вызволяет царевну из лап всяких злодеев. Людям хочется сделать любимого человека должником. Сложно заполучить сердце красавицы, купающейся в шелках и окружённой толпами поклонников. Куда проще осчастливить бедную Золушку. Но жизнь не сказка. В жизни у Золушки могло быть счастливое прошлое, которое рухнуло, и которое не восстановить никакому благодетелю.
Как много знал я о Вельде? Такое чувство, что всё. Я видел её на грани смерти, я прочувствовал её страдание и впитал в себя последние мысли тех, кто умер у неё на глазах. В меня и в неё въелась одна и та же грязь, один и тот же страх, а позже нас обоих согревала одна одежда и одно пламя. И кроме того, я слышал её разговор с Райей у ворот Храма, — а из разговора оного, даже взятого отдельно ото всей остальной жизни Вельды, можно было понять многое.
Кого лишилась она на той поляне? Родителей? — Очень может быть. Детей? — Вряд ли. Детей там не было. Но важно, что у неё была беда, а я — я был одним из тех, кто мог её понять. Я отлично представлял, что она сейчас чувствовала. Сейчас она в той тьме, а которой побывал я, когда от моей семьи ничего не осталось. Вельда, конечно же, не знала моего прошлого, далёкого и недавнего.
Когда от моей семьи ничего не осталось, ко мне приставала баба-психолог из сиротского комитета — боялась, что я покончу с собой. Она была страшной дурой, хоть и молодой и достаточно симпатичной. Одноклассницы тоже лезли ко мне с ничтожными утешениями. И после школы это продолжалось. Как узнает кто-нибудь, что у меня нет родителей, так сразу начинает... Они даже не пытались понять меня, ибо им было наплевать. Захоти хоть кто-то из них действительно мне помочь, он сделал бы интеллектуальное усилие, напряг бы чуть-чуть воображение, и сей же миг понял, что я во тьме — а такому человеку словами не поможешь. Но воображение они не напрягали... Свиньи... Никто из них не был моим другом, и никто им так и не стал. Просто все они считали долгом сказать мне какую-нибудь тошнотворную пошлость. Да-а... А женщины, которым я нравился, считали меня несчастным и пытались подсунуть себя в качестве утешения.
«Что тебе от меня надо?» — повторил я. Вельда неправильно меня воспринимала — это верно.
Ко мне пришло смелое решение. «Всё ещё не кончено, — подумал я, смакуя его. — Всё ещё только начинается. У меня осталась третья попытка, и я прекрасно знаю, на что её употребить. Я задам Вельде вопрос, на который она не сможет ответить отрицательно. Но надо немного подождать. Совсем чуть-чуть».
***Время ждать ещё не подошло. Скоро подойдёт, но пока — пока вино в графине кончилось, а делать нечего. Я, однако, не унывал и отправился вместе с Антоном на утреннюю куэрмэ, куда приглашал меня главный жрец Энгора.
Куэрмэ — это всего-навсего двухчасовая служба. Утром первая её часть, на которой должны присутствовать все служители Энгора, проводилась в Малом Оромардэ Храма. Малый Оромардэ представлял собою длинный и узкий зал с тёмно-зелёными стенами, винтовыми колоннами и без окон. Он походил на станцию метро. Освещали зал голубые магические шары. В одном его торце располагался анно — главный вход, а в другом — что-то вроде распятия. К стрелкам гигантских золотых часов была прикована золотая же человеческая фигура в рваной одежде. Голова её была опущена, длинные волосы свисали вниз, а лица у человека не было — только гладкая блестящая поверхность. Циферблат часов был овальный, делений на нём было не двенадцать, а шестнадцать, и вместо цифр на него были нанесены таинственные знаки.
На стенах зала на расстоянии метров четырёх друг от друга на высоте человеческого роста были развешаны культовые изображения, выточенные на прямоугольных кусках белого мрамора и раскрашенные. Величиной они были не больше альбомной фотографии. Поскольку к нашему с Антоном приходу зал уже наполнился, рассмотреть мне удалось только одно из этих изображений. На нём девочка, державшая в руках розу, смотрела на часы, закреплённые на столбе, наподобие фонарного. На циферблате часов было шестнадцать делений. С розы осыпались лепестки и, не долетая до дорожных булыжников, на которых стояла девочка, превращались в чёрный пепел. На заднем плане то ли разгорался рассвет, то ли догорал закат. Изображение выглядело очень простым, словно бы его нарисовал ребёнок, но я не знал, какое в него вложено значение, и не стал спешить с оценками.
