Макс Сысоев - Странники

      — Вот в том-то и дело, что со всеми.

      Разъярённая как тигр, Катя соскочила с постели. В темноте мне показалось, что она схватила какой-то тяжёлый предмет, чтобы прибить меня, и замер, готовясь к удару. Но вместо удара услышал лишь её ледяной голос:

      — Я такая же женщина, как все. И точно так же, как все женщины, я могу любить и быть жизненной опорой — при условии, что меня не игнорируют и не смешивают с грязью!

      Она помолчала, ища слова, способные меня задеть, и сказала, наконец:

      — А ты — ты просто-напросто повёлсяна блондинку!

      В этом дождливом мире вечно хочется спать, но на следующее утро я неожиданно для себя проснулся спозаранку — даже чуть раньше, чем пробил гонг, возвещающий, что великий бог Энгор извлёк из изукрашенных ромбиками шкатулок новый драгоценный день и поделил его на всех нас. 

      За окнами хлестал ливень. На комоде стоял недопитый стакан воды, в котором плавал бесценный атом трития. Откуда-то дул сквозняк, холодный, ноябрьский. Прячась от него, Катя на соседней кровати с головой залезла под одеяло и спала там, свернувшись, как котёнок. Антон — наоборот, — развалившись на всю постель, цинично храпел. Я решил не подниматься, пока не встанет кто-нибудь из них, — а они не вставали чертовски долго, словно вознамерились залечь в зимнюю спячку. И многие десятки минут пролежал я, не шевелясь и глядя на четвёртую кровать, стоявшую в комнате и пустовавшую. Символично, что она пустует, думалось мне. Моя кровать тоже наполовину пустует, и это ещё символичнее.

      Через час, когда гонг уже пробил, я забыл об этом. Через час мы с Антоном, наскоро позавтракав, сидели на широком подоконнике в трапезной Храма и болтали. Почему на подоконнике? — Ну, наш разговор не был предназначен для посторонних ушей, а в Храме Энгора, в отличие, к примеру, от христианских монастырей, ни для жрецов, ни для гостей не было установлено жёстких норм поведения, так что сидение в непредназначенных для этого местах не возбранялось. В длинной трапезной, несмотря на дождь и сумрак, атмосфера царила довольно домашняя, почти как в клане. Собственно, жрецы Энгора и были одним кланом — просто с религиозным уклоном. Как и другие колдуны, они восстанавливали Землю после глобальной катастрофы, и, ничем не отличаясь от простых смертных, за завтраком разговаривали, смеялись, чокались бокалами с вином. Служители и служительницы сидели за длинным общим столом, и на нас с Антоном никто не обращал внимания, кроме, разве что, Кати, которая ела и пила медленно и то и дело возмущённо поглядывала на нас. Она не сомневалась, что мы говорим о ней, и разговор у нас сугубо мужской. Она почти не ошибалась. Мы говорили о ней — но не только. Всё началось с Вельды, которая сидела в трапезной вместе со всеми, и на которую я бесцеремонно пялился.

      — Красивая барышня, — сказал Антон, когда мы только сели на подоконник.

      Мне вовсе не улыбалось выслушивать лекцию на тему моих симпатий, и я решил, что куда больше ясности внесёт в наши отношения разговор о вчерашнем Антоновом поведении, которое возмутило меня до глубины души.

      — Ничего, — согласился я. — Но ты, как я погляжу, предпочитаешь шатенок.

      Антон сделал вид, будто не понял намёка, и попытался вновь перевести стрелки на Вельду, однако я был непреклонен.

      — Как вчера погуляли по Храму? — осведомился я. — Катя прониклась?

      — Да, ей понравилось, — ответил Антон, почувствовав, что началось.  

      — Понимаешь, Антон, когда ты назвался моим лучшим другом, я не тянул тебя за язык. Не кажется ли тебе, что для лучшего друга это был не самый благовидный поступок?

      — Что «не самый благовидный поступок»? — Показать ей Храм? — Она попросила — я и показал.

      — А если б она попросила о более значительной услуге, что тогда?

      — Тогда бы я сказал, что я твой лучший друг, и ничего не выйдет, — ответил Антон без всякой иронии.

      — Хорошо, — оборвал себя я, ибо чувствовал, как испаряются под его серьёзным взглядом доказательства обвинения. — Я поверю тебе. Я знаю, как ты относишься к словам. И я знаю Катю. Я верю, что вчера она первая начала с тобой заигрывать, такой уж у неё характер...

      Я потерял мысль и выглянул в окно, за которым простиралось торжественное небо и торжественная, освободившаяся от людской суеты земля. Пейзаж искривляли капли дождя, сползавшие по стеклу. «Здесь не мрачно и не тоскливо, — подумал я. — Здесь просто спокойная красота».

      Антон терпеливо ждал, пока я докончу. А докончить было проще простого. Время пафосных речей истекло; отныне для понимания достаточно нескольких слов.

      — Эта женщина ничего не значит для меня, — сказал я. — Но если б значила — на нашу дружбу легла бы огромная тень. Вот всё, что я думаю на этот счёт. Понимай как хочешь.

      — Ты обижаешь меня, — сказал тот. — Я никогда бы не отбил женщину у друга...

      — Оставим эту тему, — я наморщился. — Она тебе по вкусу — сразу видно. Забирай её к чертям собачьим. Мне плевать. Глубоко плевать. Так глубоко, что мои плевки пролетят сквозь земное ядро и размажутся на обратной стороне планеты где-нибудь в Сан-Франциско.

      Это было единственное, о чём я в первой половине разговора говорил искренно. На-пле-вать. Да! Отчего-то меня совершенно не трогали Антоновы враки, и Катино легкомыслие, которое было большим, чем просто легкомыслием; я нёс околесицу и смеялся над тем, насколько затёрта была в эпоху постмодернизма схема раскрытия любовного треугольника (вернее, пока что — треугольничка), которую я сейчас реализовывал, а Антон поначалу принимал всё за чистую монету и краснел, и смущался, и злился на меня, говорил неестественными интонациями, но потом вспомнил, что я отношусь ко всем словам по-механистски и по-постмодернистски и подключился к розыгрышу. Между нами появилась мамихлапинатана; мы оба поняли, что и без слов всё между нами ясно, и вопрос о Кате был решён заранее, но продолжали разыгрывать тысячелетиями не сходившую с подмостков жизни архетипическую сценку «Объяснение между двумя приятелями».

      Я наговорил Антону кучу фраз, позаимствованных из смутно припоминавшихся шпионских романов. Эта женщина опасна, говорил я. Она может оказаться шпионом или саботажником, говорил я. Она оставит где-нибудь маячок, а по нему выпустят ракету. Я сделал ударение на то, что говорю всё это Антону не чтобы рассорить их с Катей, — в конце концов, я и сам могу быть агентом механистов, вольным или невольным, — но надо быть настороже. «Будь настороже, — сказал я. — Она никому не расскажет всего — ни мне, ни тебе». Антон поблагодарил за предупреждение и пообещал разобраться, что к чему. «Если при Кате есть какая-то техника, — сказал он, — то её обнаружат. Но мне кажется, что если техника и есть, Катя о ней не знает. Скорее всего, её используют без её ведома. Как и тебя». Он был рад, что диалог стал покидать плоскость межличностных отношений. Я заметил это и, дабы ввести его в заблуждение, а затем застать врасплох самым обескураживающим вопросом, спросил, нельзя ли прямо сейчас проверить нас с Катей на наличие маячков. «А то, — сказал я, — не могу ночами заснуть — всё думаю, как бы на нас ракета не упала». Антон ответил, что он для такой проверки недостаточно силён как колдун, а жрецов впутывать нельзя. «Вернёмся в клан, — сказал он, — и там решим, что к чему. А пока можешь спать спокойно — от ракет Храм защищён по полной программе». — «Рад слышать от тебя столь разумные речи», — признался я и приготовился задать Антону обескураживающий вопрос, но тот меня опередил.

      — Катя очень хорошая, — сказал он. — Только попала в скверную историю. И довольно легко было увидеть, что у вас с ней ничего не клеится.

      — Что-то раньше ты не проявлял подобной проницательности, — пробормотал я. — Подозреваю, это Катька тебе рассказала.

      Антон усмехнулся, повеселел, обозвал меня психом и заявил, что не заметить, как я пялюсь на блондинку с ушками, весьма и весьма затруднительно.

      — Да почему «с ушками», чёрт возьми?! — воскликнул я.

      Антон выхватил у меня руководство диалогом и принялся отыгрываться.

      — Не ори, — говорил он. — Неужели ты, когда её откапывал, не заметил, что она эльфийка?

      — Конечно, заметил, — соглашался я, распаляясь. — Такая красотка, — говорил я, — настоящая сказочная принцесса. Наверняка она родилась в гигантском гладиолусе.

      Антон напирал.

      — Она эльф, понимаешь? Не человек, а эльф.

      Неслышно скрипя шестерёнками памяти, я выудил из глубины мозга обрывки каких-то фраз, разрозненные предложения из учебника по истории... И точно, об эльфах в двадцать втором веке говорили не как о сказочных персонажах, а как о вполне реальном явлении. Я не обращал на это внимания, потому что чудес и без того хватало. А тут на тебе — «эльфы». Приехали...