Алексей Поликовский - Россия загробная
— Николай Иваныч, вы понимаете… раз уж так случилось, что вы тут… то может, вы все же расскажете, что происходит с человеком после того, как он… Вермонт поднял на собеседника глаза, не решаясь произнести слово. Он заранее почувствовал всю фальшь своих слов, но договорил до конца. — Это очень важно для науки.
Чебутыкин вдруг вздохнул. Он вздохнул с такой глубокой печалью, что Вермонту стало жалко этого невысокого мужичка с измученным лицом, небритым подбородком и маленькими, глубоко сидящими глазками под короткими бровями. Он молчал сочувственно, словно соглашаясь с тем, что своими расспросами причиняет собеседнику боль. Он даже не мог объяснить ему, почему задает эти вопросы, не предусмотренные комплексным планом психологического обследования (впрочем, план еще только писался в соответствующем НИИ и еще ждал обсуждения на научном совете и утверждения в Академии), почему ворвался в отсек без разрешения научного руководства института, почему проявляет дешевое ненаучное любопытство. Молодой физик молчал, смиренно наклонив гудящую от недосыпа, ноющую в висках, взлохмаченную голову.
— Там красиво, — начал говорить Чебутыкин. — Там идешь, бывало, по полю, а дальше такие холмы… такие, слышь, ты, физик, холмы… а на холмах жирафы… пасутся… вместе с буйволами… в мире и согласии.
— Куда идешь?
— А куда хочешь туда и идешь, — объяснил Чебутыкин.
— А что там вообще люди делают?
— За всех не скажу. А я гуляю.
— А с другими людьми вы там встречаетесь?
— Ну а как же! — оживился шофер. — У меня там и друзья есть! Там за лесом в хижине живет один старик, звать Ерема, он между мирами ходит туда-сюда… с евреем одним старым я там тоже знаком, Исаак Лурия его зовут, он раввин… у него камни летают и птицы стоят в воздухе… ну там и наших русских много, они собираются по субботам в лекционном зале и слушают выступления…
— У вас там и лекционный зал есть?
— У нас там все есть, не то что у вас тут! — заносчиво отвечал Чебутыкин, явно гордясь развитой инфраструктурой тех мест, откуда прибыл.
— А выступает кто?
— А все. Артисты помершие там, Утесов вот на днях про одесские лиманы пел, Шульженко про синий платочек, но я больше на лекции Ленина хожу, он завел там ликбез для представителей рабочего класса…
— Лекции Ленина?
— Ну да, Ильич нам читает про то, про се… Побалакать с ним и после лекции можно… В последний раз он нам читал про олигархический капитализм в современной России.
— А еще кто читает?
— А все! — отвечал Чебутыкин, принимая свободную позу на неудобном жестком стуле. Воспоминания о блаженных местах увлекли его. — По абонементу. Христос, Моисей, Будда, Конфуций, Зароастр, блаженный Августин, Черчилль, Ленин…
— А Сталин? — почему-то спросил вдруг обалдевший Вермонт.
— Нет, Сталин не у нас, он в аду.
— Так вы из рая к нам прибыли? — обрадовался Вермонт.
— Ну откуда же еще, мил человек! — крикнул ему Чебутыкин, вставая. Молодой физик поднял глаза на стоящего перед ним невысокого, круглолицего человека с покатыми плечами, короткими бровями и прыгающими в приступе смеха идеально-здоровыми мелкими зубами и понял, что совхозный шофер смеется над ним.
5.
Лимузин, на котором ехала Анна Вивальда, пробился сквозь пробки на Ленинградском шоссе, медленно проехал через Тверскую улицу и остановился у отеля "Арарат-Хайат" на Петровке. Швейцар плавным жестом затянутой в белоснежную перчатку руки открыл дверцу. Из полутьмы кабины прежде всего показались острые коленки Анны Вивальды и ее красные босоножки, а потом и она сама, снова успевшая погрузиться в недовольное, печальное и даже очень горькое настроение. Она уже успела нацепить на себя огромные черные очки. К стеклянным дверям отеля она шла в новом обвале сияющих фотовспышек. У дверей отеля каблук подвернулся, и она чуть не свалилась. Кто-то поддержал ее под локоть.
В огромном холле ее ждал с букетом роз управляющий отеля. Анну Вивальду передернуло от его слащавой улыбки и бесконечных идиотских букетов, которые ей вручали по каждому поводу. В лифте молоденький лифтер в кофейной куртке с блестящими пуговицами и в круглом кепи с бронзовой бляхой изо всех сил старался смотреть прямо перед собой, но иногда его глаза быстро стреляли в сторону певицы. В своих огромных черных очках Анна Вивальда стояла неподвижно, словно лошадь, у которой шоры на глазах. Когда она вошла в приготовленный для нее номер на пятом этаже — президентская сюита в белых и кремовых тонах с сиреневыми шторами, розовым балдахином у кровати и креслами на изогнутых ножках — вся эта суета ей уже надоела чуть ли не до смерти. Она устала. Она наклонилась, расстегнула ремешки своих итальянских босоножек и раздраженными движением сначала одной, а потом другой тощей длинной ноги запулила их в стену.
— На-до-е-ло! — по слогам проскандировала она, отправляя в стену первую босоножку.
— Мне надоело, ты поняла! — яростно крикнула она вслед второй и босиком, покачиваясь на длинных тощих ногах, пошла по белоснежному паласу. — О господи, какое все же все дерьмо… Она никак не могла найти свою фляжку, чтобы хлебнуть еще раз, и сказала сама себе: Фляжечка убежала! Тут она перешла в спальню и упала спиной на кровать.
— У тебя сегодня пресс-конференция. Ты уже пила в самолете, — отвечал ей менеджер Джон Фенимор Купер Дакоста. Оказывается, он тоже был в ее номере.
Она сняла очки и, держа их за дужку, уронила руку с кровати. Некоторое время она смотрела на Дакосту немигающим взглядом своих огромных трагических глаз.
— Слушай, ты, отстань от меня… Где мой Veterano?
— Ты была безобразна в самолете. Зачем ты приставала к летчикам?
— Не делай мне замечаний! — она повысила голос.
— Где ты взяла порошок? Как ты умудрилась пронести его в самолет? Ты понимаешь, чем ты рискуешь? Где ты его прячешь? Учти, у них здесь с этим очень строго! Вертикальная демократия! — он где-то читал, что русские так называют свой образ жизни и правления.
— Ты ничего не понимаешь! — на глазах у нее вдруг выступили слезы. — Ты мучаешь меня! У меня все болит, вот тут давит изнутри… Она помахала пальцами в черном маникюре, показывая, что происходит у нее внутри. — Я не спала три ночи, по голове бегает какая-то муть… Я больше не могу петь этот твой блюз, и соул тоже не могу, и фанк мне надоел, и вообще я хочу ДРУГОГО!
Он молча посмотрел на нее. Такие монологи он уже слышал многократно. На самом деле он не знал, что с ней делать. Анна Вивальда уже выходила из под контроля и срывалась с цепи, и возить ее по миру было опасно для жизни и окружающих. Он боялся непредсказуемого.
— Ладно, с тобой все ясно. Иди, — сказала она ему неожиданно спокойным тоном.
Когда Джон Фенимор Купер Дакоста крупными раздраженными шагами вышел в коридор, то увидел мальчика-лифтера в коричневой форменной куртке, который нес в руке большую клетку с полукруглым верхом. В клетке сидел толстый розовый хомяк и маленькими черными глазками с большой приязнью смотрел на Джона Фенимора Купера Дакосту. Это был друг Анны Вивальды, которого она всегда возила с собой. "Ах, ну да, еще и ты тут, приятель!", — мрачно подумал Дакоста, и настроение его совсем испортилось.
Глава третья
1.
Веяли синие флаги тоталитарных демократов. Высоко поднятые в дымное московское небо, они слабо колебались, откликаясь на дыхание уже почти придушенного жаром, полумертвого ветерка. Автомобили, ехавшие по Тверской, в любопытстве притормаживали и вызывали истошные гудки у других автомобилей. Пушкин со своего постамента с задумчивой отрешенностью разглядывал дурацких потомков.
У сцены, воздвигнутой за ночь у памятника, стройными рядами стояли партийцы. Женщины были в синих косынках. Среди них преобладали статные и полные матроны то ли административного, то ли торгового облика. Среди косынок возвышался голый шар с вмятиной: голова депутата, помощника, охранника, боксера Славика. Прямо по центру, перед сценой, в мрачном сосредоточении стояла группа товарищей в черных дорогих костюмах — полный состав фракции тоталитарных демократов в Госдуме. Справа, выстроившись в колонну по два, в дисциплинированном молчании ждали начала митинга сто десять молодых людей в синих майках и красных боксерских перчатках на хорошо развитых руках. Это были боксеры из спортивных секций партии. Тоталитарные демократы из всех видов спорта предпочитали бокс как наиболее близкий их идеологии.
Огромный черный "Майбах" с черными стеклами, цифрами 111 на номере и с синим бьющимся флажком на капоте подкатил к кинотеатру "Россия". Сзади, впритык, припарковался квадратный "Гелендеваген" с охраной. Дверцы его мгновенно открылись, и несколько крупных мужчин с бритыми затылками ловко образовали живой щит вокруг лидера партии. Трепаковский был в оливкового цвета френче с двумя большими нагрудными карманами, в бежевых брюках со стрелками и в белых остроносых туфлях. Он шел в кольце своей охраны по бульвару, и вслед за ним уже бежали в волнении городские зеваки, и энтузиасты уличных зрелищ, и возбужденные политические маньяки, и молодые люди, у которых радостью близкой бучи светились лица, и обтрепанные мужчины с давно нестрижеными волосами, которые быстро поспевали вслед, надеясь, что им перепадет минута личного времени великого Трепака, который вот уже двадцать лет фиглярствовал и пророчествовал на просторах России.
