Олдос Хаксли - Обезьяна и сущность (litres)

В кадре остальные члены экспедиции, карабкающиеся на холм с нефтяными вышками. Идущий впереди профессор Крейги останавливается, утирает лоб и пересчитывает своих подопечных.

– А где Пул? – спрашивает он. – И Этель Хук?

Кто-то делает движение рукой, и на дальнем плане мы видим фигурки ботаников.

В кадре снова профессор Крейги: он прикладывает руки рупором ко рту и зовет:

– Пул! Пул!

– Чего вы не дадите им немножко полюбезничать? – добродушно осведомляется Кадворт.

– Вот еще! Полюбезничать! – насмешливо фыркает доктор Шнеглок.

– Но ведь она явно к нему неравнодушна.

– Где двое, там и шашни.

– Уж будьте уверены, она заставит его сделать предложение.

– С таким же успехом можно ожидать, что он переспит с собственной матерью, – многозначительно замечает доктор Шнеглок.

– Пул! – снова кричит профессор Крейги и, повернувшись к остальным, раздраженно добавляет: – Терпеть не могу, когда кто-то отстает. В незнакомой стране… Кто его знает…

И снова принимается орать.

В кадре опять доктор Пул и мисс Хук. Услышав крики, они отрываются от своей тетраплоидной Artemisia, машут руками и спешат вдогонку остальным. Внезапно доктор Пул замечает нечто, заставляющее его громко вскрикнуть.

– Смотрите! – Он указывает пальцем.

– Что это?

– Echinocactus hexaedrophorus[13], да какой красивый!

Средний план: доктор Пул замечает среди зарослей полыни полуразрушенный домик. Крупный план: кактус у двери между двумя камнями. В кадре снова доктор Пул. Из висящего на поясе кожаного футляра он достает длинный и узкий садовый совок.

– Вы хотите его выкопать?

Вместо ответа он подходит к кактусу и присаживается на корточки.

– Профессор Крейги рассердится, – протестует мисс Хук.

– Догоните и успокойте его.

Несколько секунд мисс Хук озабоченно смотрит на доктора Пула.

– Мне так не хочется оставлять вас одного, Алфред.

– Вы говорите, словно я пятилетний ребенок, – раздраженно отвечает он. – Ступайте, я сказал.

Он отворачивается и принимается выкапывать кактус.

Мисс Хук подчиняется не сразу, а какое-то время молча смотрит на него.

Трагедия – это фарс, вызывающий у нас сочувствие, фарс – трагедия, которая происходит не с нами. Этакая твидовая и радостная, цветущая и расторопная мисс Хук – объект самого легкого сатирического жанра и вместе с тем субъект личного дневника. Какие пылающие закаты видела она и безуспешно пыталась описать! Какие бархатные, сладострастные летние ночи! Какие чудные, поэтичные весенние дни! И, разумеется, потоки чувств, искушения, надежды, страстный стук сердца, унизительные разочарования! И вот теперь, после всех этих лет, после стольких заседаний комитета, стольких прочитанных лекций и проверенных экзаменационных работ, теперь наконец, двигаясь Его неисповедимыми путями, она чувствует, что Бог сделал ее ответственной за этого беспомощного и несчастного человека. Он несчастлив и беспомощен – потому-то она и любит его, безо всякой романтики, конечно, совсем не так, как того кудрявого негодяя, который пятнадцать лет назад лишил ее покоя, а потом женился на дочери богатого подрядчика, но любит тем не менее искренне, крепко, покровительственно и нежно.

– Ладно, – наконец соглашается она. – Я пойду. Но обещайте, что вы недолго.

– Конечно, недолго.

Она поворачивается и уходит. Доктор Пул смотрит ей вслед, затем, оставшись один и облегченно вздохнув, снова принимается копать.

«Никогда, – повторяет он про себя, – никогда! И пусть мать говорит что угодно». Он уважает мисс Хук как ботаника, полагается на нее как на организатора и восхищается ею как особой возвышенной, тем не менее мысль о том, чтобы стать с нею плотью единой, так же невозможна для него, как, скажем, попрание категорического императива.

Внезапно сзади, из развалин домика, преспокойно выходят трое мужчин злодейской наружности – чернобородых, грязных и оборванных; несколько секунд они стоят неподвижно, а потом набрасываются на ничего не подозревающего ботаника и, прежде чем тот успевает вскрикнуть, заталкивают ему в рот кляп, связывают руки за спиной и утаскивают в лощину, подальше от глаз его спутников.

Наплыв: панорама южной Калифорнии с пятидесятимильной высоты, из стратосферы. Камера приближается к земле; слышен голос Рассказчика.

Над морем облака и тускло-золотые горы,Долины в черно-синей тьме,Сушь рыжих, словно львы, равнин,Речная галька, белизна песка,И Город Ангелов посередине.Полмиллиона всяческих строений,Пять тысяч миль проспектов, улиц,Автомобилей полтора мильона,И больше, чем везде: чем в Акроне –резиновых изделий,Чем у Советов – целлюлозы,Чем у Нью-Рошелле – всякого нейлона,Чем в Буффало – бюстгальтеров,Чем в Денвере – дезодорантов,Чем где угодно – апельсинов,Там девушки и выше, и красивей –На Западе, в Великой Мерзополии.

Теперь камера уже всего в пяти милях от земли, и нам становится все яснее, что Великая Мерзополия теперь лишь тень города, что один из крупнейших в мире оазисов превратился в грандиозное скопление руин среди полного запустения. На улицах ничто не шелохнется. На бетоне выросли песчаные дюны. Бульваров, обсаженных пальмами и перечными деревьями, нет и в помине.

Камера опускается к большому прямоугольному кладбищу, лежащему между железобетонными башнями Голливуда и Уилширского бульвара. Мы приземляемся, проходим под сводчатыми воротами; камера движется между надгробными памятниками. Миниатюрная пирамида. Готическая караульная будка. Мраморный саркофаг, поддерживаемый плачущими серафимами. Статуя Гедды Бодди больше натуральной величины. «Всеми признанная, – гласит надпись на пьедестале, – любимица публики номер один. «Впряги звезду в свою колесницу»». Мы впрягаем и движемся дальше, как вдруг среди этого запустения видим группку людей. Она состоит из четырех мужчин, заросших густыми бородами и довольно-таки грязных, и двух молодых женщин; все они возятся с лопатами – кто внутри открытой могилы, кто рядом, все одеты в одинаково ветхие домотканые рубахи и штаны. Поверх этих непритязательных одежд на каждом надет небольшой квадратный фартук, на котором алой шерстью вышито слово «нет». Кроме того, у девушек на рубахах, на каждой груди, нашито по круглой заплате с такой же надписью, а сзади, на штанах, две заплаты побольше – на каждой ягодице. Таким образом, три недвусмысленных отказа встречают нас, когда девушки приближаются, и еще два – на манер парфянских стрел, – когда удаляются.

На крыше ближайшего мавзолея, наблюдая за работающими, сидит мужчина, которому уже перевалило за сорок; он высок, крепок, темноглаз и горбонос, словно алжирский пират. Вьющаяся черная борода оттеняет его влажные, красные и полные губы. Одет он несколько несообразно: в немного узкий для него светло-серый костюм покроя середины двадцатого века. Когда мы видим мужчину в первый раз, он сосредоточенно стрижет ногти.

В кадре снова могильщики. Один из них, самый молодой и красивый, поднимает голову, исподтишка бросает взгляд на сидящего на крыше надсмотрщика и, увидев, что тот занят ногтями, с вожделением смотрит на пухленькую девушку, которая налегает на лопату рядом с ним. Крупный план: две запрещающие заплаты «нет» и еще одно «нет» становятся тем больше, чем с большей жадностью он смотрит. Предвкушая восхитительное прикосновение, он делает ладонь чашечкой и для пробы нерешительно протягивает руку, но тут же, внезапно поборов искушение, резко ее отдергивает. Закусив губу, молодой человек отворачивается и с удвоенным рвением вновь принимается копать.

Вдруг одна из лопат ударяется обо что-то твердое. Слышится радостный крик, и работа закипела. Через несколько минут наверх поднимается красивый гроб красного дерева.

– Ломайте.

– Хорошо, вождь.

Раздаются скрип и треск ломающегося дерева.

– Мужчина или женщина?

– Мужчина.

– Прекрасно! Вываливайте.

С криками «раз-два, взяли!» работники переворачивают гроб; труп вываливается на землю. Старший из бородатых могильщиков становится рядом с ним на колени и начинает методично снимать с тела часы и драгоценности.

Благодаря искусству бальзамировщика и сухому климату останки директора пивоваренной корпорации «Золотое правило» выглядят так, словно их предали земле только вчера. Щеки директора, нарумяненные специалистом из похоронного бюро, все еще младенчески розовы. Уголки губ, подтянутые вверх для создания вечной улыбки, придают круглому, блинообразному лицу приводящее в бешенство загадочное выражение мадонны Бельтраффио.

Внезапно на плечи стоящего на коленях могильщика обрушивается удар арапника. Камера отъезжает, и мы видим вождя: в грозной позе, с плетью в руке, он стоит на своей мраморной горе Синайской, словно воплощение божественного отмщения.