Михаил Попов - Плерома
У Бажина он провел четыре дня, всяческими способами пытаясь перевести разговор на Калиновскую тему, чтобы уяснить, как обстоят дела с его скандальной известностью. Вдруг в волнах слов мелькнет блестка полезной информации. Но тушу Бажина было не расшевелить. Калинов его интересовал мало, и тамошние слухи соответственно. Всеми своими интересами он был здесь, и мог часами рассказывать о Черногорове-Черноморове, нимало не заботясь, что гость ровным счетом ничего не понимает из его рассказов.
Тогда Вадим пошел на провокацию. Рассказал ему байку из арсенала прапорщика Сурина. Горьковский филолог утверждал, что одно время в Москве во всех магазинах в огромном количестве продавался сок тропического плода папайи. И однажды приехала к нам делегация из Южной Америки и попала в один такой магазин. Увидев, в каких количествах у нас запасен этот сок, женская часть делегации немедленно скрылась в гостинице и категорически отказывалась выходить из номеров вплоть до самого отъезда. А все дело в том, что сок папайи сильно снижает мужскую потенцию, и там у них в Южной Америке им специально поят солдат, чтобы они не насиловали женщин, оказавшись в населенном пункте. Увидев банки с соком в магазине, южноамериканки решили, что проблема ненормально повышенной потенции носит в СССР не узко армейский, а общенациональный характер.
История, конечно, глупая, Барков не рассчитывал поразить математическое воображение земляка, а лишь подтолкнуть на нужную ассоциативную тропку. Но гигант только хмыкнул, пососал ус, но не вспомнил ни об операции, которой подвергся друг, ни о разговорах на этот счет там, на малой родине.
На третий день явился в университетскую общагу Тихоненко, студент Плешки, джентльмен при бумажнике и трех новейших анекдотах. Сосуд самоуверенности. Едва пожав другу руку, он тут же поинтересовался.
— Ты че домой не катишь, дембель? Хотя, зачем тебе спешить, все твои медички уже училище закончили, и никто там про твою булаву ничего не знает.
Вот сволочь, подумал Вадим с благодарностью: и страх мой рассеял, и не предположил, что он у меня имелся.
— Поехали вместе! — восторженно предложил погранец. — Деньги у меня есть.
Валерик фыркнул:
— Домой? Мой юный друг, уж позволь мне так тебя называть с высот моего более разнообразного жизненного опыта, так вот деньги и у меня есть, и подозреваю, что больше, чем у тебя. Но меньше, чем мне необходимо. Домой я приеду только на собственном «мерседесе».
За те пятьдесят шесть километров, что они не виделись с отцом, Александр Александрович сделался еще суше, желчнее на вид, печень как бы горела тусклым, нездоровым пламенем у него внутри, в глазах блестела тихая, ни на кого конкретно не направленная приязнь. Он сообщил сыну осторожно, что может, если тот не против, договориться насчет места лаборанта в кабинете эстетики, и был очень обрадован тем, что Вадим согласился, не ломаясь. Отец, видимо, смирился с тем, что его сын никогда уже не разовьется в настоящего инженера. Кабинет техникумовской эстетики — это было максимум того, что он мог предложить сыну в мире, в котором что-то значил. Вадим был ему благодарен, но одновременно ему было все равно. Эстетика так эстетика. Перед ним пламенела особая цель, и до ее достижения, он ни на чем был не в силах задержаться вниманием.
Его начальница, толстая одышливая дама, Аида Борисовна Рыжова, скептически отнеслась к появлению лаборанта. Возможно была наслышана о его репутации истребителя книг. Она согласилась впустить в свой заповедник дешевых репродукций, ископаемых диафильмов и потертых альбомов, только из уважения к Александру Александровичу. К «материалам», считающимся ценными или хрупкими, она Вадима старалась не допускать, ему разрешалось только протирать пыль на фильмоскопе да гипсовой копии роденовского мыслителя. Промелькнув с влажной тряпицей по кабинету, лаборант отправлялся на поиски женщины, с которой можно было бы совокупиться.
Выяснилось постепенно, что на этих путях его поджидает огромное количество сложностей. Закипало лето, цвело то одно дерево, то другое, три вечера в неделю посреди сладострастной парковой полутьмы распускался яркий цветок танцплощадки, но Барков был не в силах шагнуть на этот помост. Ему казалось, что за ним ползут издевательские шепоты, и если он попробует танцевать, то запутается в них и рухнет на пыльные доски вместе наугад выбранной девицей. Лиц и фигур всех этих матерчатых бабочек, что занимали угол возле громадного черного усилителя, покуривали, глупо посмеивались, он не различал. Ему было все равно, каковы они на вид, все были одинаково отвратительны и желанны.
Вадим накручивал непонятные круги по сумеречным закоулкам парка, натыкался на почти порнографически обнимающиеся парочки, многозначительно, чуть ли не с отеческой интонацией хмыкал и уносился прочь. Он отчетливо и детально представлял себе механику этого главного человеческого дела и, вместе с тем, не менее отчетливо ощущал непроницаемую стену между собой и возможностью этим делом заняться, и это сочетание чувств приводило то в ярость, то в тоску.
Разумеется, по возвращении со службы он сделался не только лаборантом, но и женихом. Большинство браков случается с парнями нашего отечества именно в эти первые, самые рискованные месяцы свободы. Или сосредоточенно поджидает в своей норке та, что талдычила два года в письмах что «ждет», или внезапно выныривает прямо перед обалдевшим дембелем «красивая и смелая».
В кабинет Аиды Борисовны стала, в те часы, когда нет занятий, забредать ее дочка, третьекурсница Козловского пединститута. Уменьшенная копия мамаши. Пухлая, рыжая, с конским хвостом и тоном голоса, отдающим слегка в нос. Она ходила медленно между столами, водя острым пальцем по полировке, и, не глядя на лаборанта, рассказывала о своей насыщенной духовной жизни. Довольно долго он не мог понять, в чем тут дело. И даже пытался слушать, что именно такое она вещает. Особенно Эвелина Аидовна любила тему своего посещения спектакля «История лошади» в театре БДТ, что в Ленинграде. «О, это просто фантастика!» Вадим неоднократно видел по телевизору великого актера Лебедева, изображающего коня, но третьекурснице он соврал, что представления не имеет, о чем идет речь. Дело в том, что всякий раз, когда он наблюдал пожилого человека, увешанного ремнями и орущего дурным голосом, ему становилось невыносимо неловко. Не мог же он в этом признаться, да еще в кабинете эстетики, да еще дочери руководительницы кабинета. Его реакция была ненормальной, и он знал об этом. А еще мать и дочь Рыжовы страстно ценили театр на Таганке. Услышав это имя, Вадим обрадовался, потому что у него было с чем присоединиться к разговору. Он сказал, что обожает и сам этот удивительный театр и песню, сложенную о нем в народе. И даже попытался напеть: «Таганка, все ночи полные огня, Таганка, зачем сгубила ты меня?!» Девушка посмотрела на певца немного удивленно и поиграла родинкой в углу рта. Вадим понимал, что поет, конечно, неважно.
Несколько дней она не появлялась, но однажды явилась и, как обычно, не глядя в его сторону, сказала негромко, что они могли бы, «как-нибудь», пойти к ним. В гости то есть. «Погуляем с собачкой, послушаем пластинки», «а потом мама напоит нас чаем». В силу того что взгляд ее был направлен в сторону, Вадим мог как следует рассмотреть ее. Жестоко обтянутая зелеными вельветовыми джинсами не слишком ладная фигура, увесистая грудь в серой водолазке, маленькая рыжая бородавка в углу рта, отчего всегда есть ощущение, что она только что поела. Он пришел в такой ужас… Конечно же, Вадим понял, к чему клонит третьекурсница, она, что называется, выбрала его. Он сможет воспользоваться ее крупными прелестями, выпив известное количество чашек чаю и выполнив еще кое-какие условия. Но пограничник сильно забеспокоился, когда с оглушающей отчетливостью представил себе, что вместе с непривлекательной Эвелиной он присоединяет к себе и ее равную (по монументальности) опере мать. Да что мать, он и самозабвенного ржущего актера Лебедева увидел частью своей будущей жизни. Кабинет эстетики показался склепом.
Надо было что-то говорить, как-то отвечать на предложение. Уже было пора. И он сказал, что подумает.
— Подумаю? — Эвелина впервые посмотрела прямо на пограничника. Этот ответ, кажется, привел ее в серьезное замешательство. Может быть, возмутилась: этот необросший еще толком солдатик еще и думает! Или она почуяла, как глубоко он забрался своим мужским предчувствием под обертку ее вроде бы невинного предложения.
— Подумать, конечно, надо, — сказала она иронически выглядящую фразу, но без тени иронии в голосе и чуть-чуть виновато развела руками.
Конечно, Вадим отдавал себе отчет, что мадам Рыжова не будет слишком долго терпеть задумчивого бездельника на территории своего заповедника. Или чай, или — вон! Но ему было все равно. Тем более что забрезжил огонек в тумане безнадежности, обступившем его. Он обрел его случайно, в лаборантской курилке. Раньше он по глупости избегал посещать ее, опасаясь, что настоящие, полноценные лаборанты его раскусят, по каким-нибудь оговоркам заметят его поддельность, заподозрят в нем второе дно, и степень подозрительного внимания к нему в этом мире возрастет до непереносимой степени. Ничего страшного там не случилось, Вадимову задумчивость и неразговорчивость на технические темы, видимо, списали на характер кабинета, в котором он подвизался. Наоборот, он, пожалуй, вызвал симпатию тем, что не пытался никак подчеркивать свою эстетическую исключительность. Мгновенно согласился сбегать за водкой, когда уважаемые члены клуба во главе с дуайеном лаборантского сообщества Петровичем из кабинета электрооборудования, захотели выпить. Стал условно своим. И при нем не стеснялись говорить откровенно. Обсуждали «инженеров», то есть начальство. Очень в ходу были истории о том, как умный и хитрый лаборант обвел вокруг шпинделя трех преподавателей с самым высшим образованием. Александра Александровича не трогали, более того, уважали, хотя и держали отчасти за блаженного. Вадим и сам так считал, поэтому не считал нужным обижаться.
