Николай Воронов - Сам
— Господин маршал, вы убедили меня.
— Спасибо, генерал-капитан. Эко, я сразу признал вас. Бабушки Лемурихи внук?
— Так точно.
— Она гордится вами. Воспроизводят ваше лицо в газете — несет. Заботилась обо мне. Тайком. Добрая женщина, но так заражена благоглупостями… Не сужу. Она — жертва благоглупостей вашей любимой истории. Но и все человечество — жертва исторических благоглупостей, кои становятся непристойными, как скудоумие, ложь, вероломство, социальные обманы. Прошу прощения, но у вашей бабушки психология марионеток. Марионеточность человека всего страшней, подлей, невыводимее. Долг воевать — марионеточность, долг освободиться от войны — антимарионеточность. Вас, генерал-капитан, почитает столица. Внемлите моим мыслям. Мое самоотречение от идей милитаризма пусть ведет вас новыми трассами. Прошу простить за ораторский стиль с привкусом казенщины. Выучка. Но кому говорить, как не вам! Наслышан. Следил. Верю.
20Его появление в первой приемной до того раздосадовало Сановника-Демократа, что он при виде Курнопая с презрительной озадаченностью привстал в кресле, завис над столом — ладонями в подлокотники, плечи торчком — в явном ожидании, что Курнопай ретируется, но коль тот не подался взадпятки, так гневно подошел к нему, будто бы собрался вытолкать взашей.
— Сударь, вам не назначали, — пробормотал помощник, по-собачьи вплотную приблизив к лицу Курнопая свою морду, — кончики их носов соприкоснулись, дыхание сшиблось.
— Стыдобно усердствуете, царедворец.
Облик Сановника-Демократа был нов: стрижка под ежик, шнуром бородка, на мочке правого уха пиратская серьга.
— За оскорбление республики…
— Вам бы возглавлять институт профанации.
— Вы доставили державе тяжелые неприятности. Вы же являетесь к нам невинным патриотом Самии.
— Доложите обо мне священному автократу, нет — войду без доклада.
— Кардинал Огомский ждет, министры ждут. Часа через три.
Курнопай и сам уж видел, что в предбаннике вдоль стены, противоположной кабинету священного автократа, сидели на стульях, обитых голубым атласом, хмурые персоны, являвшиеся раньше членами Сержантитета. Поодаль от них, возле вогнуто-выпуклой линзы окна («Так вот оно какое, броневое стекло, неуязвимое для танковых снарядов!») стоял кардинал Огомский, возвращенный из эмиграции. В училище пьяный провиантмейстер подвергал словесному распятью беглого епископа Огомского. «Главный саранчук нашей бывшей церкви пробрался в посудомоечную либеральной прессы… Он пишет… Смехотура. «Разрушение духа и культуры нации начинается вослед за погромом церкви». Канализационный дух. Церковь грабила прихожанина. Церковь завидует бизнесу. Бизнес больше имеет. Покрутилась бы она так, как бизнес. Церковь ненавидит государство. Государство сродни бизнесу: трудится, крутится, рискует. Заслуженная нажива. Молитва — не дело: развлечение, цирк, дискотека. Завидовать и ненавидеть и вести паразитарную жизнь. Сладкая жизнь на дармовщинку. Почему Бэ Бэ Гэ медлит? Не находит террориста на главного саранчука? Я возьмусь. Свинец одной пули имеет больше духу, нежели вся вместе взятая церковь настоящего, прошлого, будущего. Что ею создано? Нуль без палочки.
Бесцерковная вера в САМОГО, не требовавшая никаких затрат и усилий, почти что заслонила от Курнопая и сверстников Христа и Саваофа. Отсюда было и то безразличие, с каким Курнопай воспринял запрещение католицизма, а также то, как провиантмейстер изгалялся над зарубежными выступлениями кардинала Огомского. Курсанты и командпреподаватели клеймили кардинала перебежчиком, предателем, агентом иезуитов, продающихся международному масонству. Из родной страны, где произволом хунты нижних чинов он оказался не у дел, на кардинала Огомского катились потоки ярости. Как они не захлестнули, не смыли в небытие беднягу. Впрочем, что он? Не так, не так. Не бедняга кардинал Огомский. Что-то утесное есть в нем, одетом в иссиня-серую сутану отшельника надокеанских монастырей. Именно таким бывает утес над водами, иссиня-черный, когда солнце рухнет за горный хребет.
— Ваше преосвященство, — позвал помощник, еще не затворив за собой дверь кабинета, и кардинал слегка повернул голову. Профиль прорисовало светом, пронимавшим листья хлебных деревьев, — пройдите. Остаться генерал-капитану Курнопаю. Остальных вызовем в надлежащее время.
Кардинал Огомский долго находился у священного автократа. Уходя, он пронес сокровенную усмешку на сомкнутых губах.
Едва стыло-нелюдимые удалились из приемной, сердце Курнопая екнуло в тревоге и оборвалось. Разобьется, разобьется. Это чувство выметнуло из его пацаньей памяти оранжевого человечка, который бултыхнулся с аэроплана ради затяжного прыжка. Раньше человечек не прыгал с парашютом. Он кувыркался, относимый ветром, будто бы наткнулся на синюю эмаль твердого небосклона и, вертухаясь, соскальзывает к пустыне, вот-вот разобьется, но почему-то не открывает парашют, не умеет, не в силах. Возникла, ширилась, забивая дыхание, безнадежность, стремилась выхлестнуться лавинным звуком «ой-йи-и-и». В самый последний миг взбух полосатый, как зебра, шелк, и почти тут же налетели ноги человека на кремнево-красный песок. Падение сердца, неудержимое, неспасаемое, на минуты приостановилось в миг, когда налетели ноги человечка на кремнево-красный песок.
Встреча с правителем рядом, и он взволновался. Взволновался не по-трусливому, не по-рабски: су́дебно. Опять ведь он накануне решения судьбы, только сейчас вертухается, соскальзывая к пустынному существованию. И пора бы ему перестать беспокоиться от непроизвольности собственных тревог. Прекратись эта стихийная безотчетность что в человечестве, что в нем — крах всему. Но все же, входя в кабинет, он досадовал на то, что не сумел совладать с собой, и продолжал мандражировать, приглашенный взмахом руки в гостиную, которая, оказывается, находилась за раздвижной стеной еще при Главправе.
Опрощение в облике и одежде священного автократа, а также убранство гостиной на фермерский вкус: свежеструганный стол и лавки, тонированные морилкой, вязаные половики, домотканые ковры, цветастые, но глухого тона, поверх которых на рогах бизонов висели дробовые ружья. Углы, ориентированные на страны света, были заняты в соответствии с обычаем: вздыхали часы, за вертикальным стеклом которых пробегал желтый зайчик маятника; бокастый, топырил ножки, точно теленок первого дня, буфет; медекованые ручки комода вздрагивали — отдавались в них вулканические прорывы океанского дна; ореховое бюро, древесные узоры которого мерцали от прямого попадания солнечных лучей, грузно упиралось в стену.
Легонько подергивавший створки буфета Болт Бух Грей оглянулся.
— Домой понаведался, — сказал он, и удовольствием просияли глаза. — Родители простили. Совсем, дескать, от рук отбился, без совету живешь. Родня ублажилась. «Позабыл об нас, никого на взлобок не вытащил за собой». Подарками наделил от карапузов до седовласых патриархов. Ко всем присмотрелся. Знаешь, Курнопа, есть кого выдернуть на взлобок. Кое-кому в подметки не гожусь. Повременю выдергивать. У семейственности два недостатка. Массы не одобряют ее. С массами, как ты сумел оценить, я считаюсь. И, увы, родственники лишены чувства дистанции. Кем бы ты ни был, но ты остаешься для них своим, для старых мужчин в роду «пистолетом». Дуться будут, наушничать друг на дружку, дабы первенствовать, свары затевать. Податливость на сговор против своего у родственников классическая. Кого угодно из чужих перещеголяют. Судя по истории Древнего Рима, Египта и Персии, Великих Моголов, России, упаси меня САМ от родственников-соправителей.
Он взял графин пупырчатого зеленого стекла и такие же стаканы. Когда налил из графина в стаканы, умиленный, обратил внимание Курнопая на розовые цветочки, нашлепнутые на эти самодельные емкости. Леденцовая розоватость цветочков не привела в раж Курнопая.
— В таких вещах не разбираюсь, — уклонился Курнопай.
— Урбанист. Промышленные изделия определили твой эстетический уровень. Зато Каска, кстати, теперь ее имя мама Вера, от посуды нашей семьи без ума.
— Тут вы и с бабушкой Лемурихой споетесь.
— Уже спелись. Лишь бы не спиться.
Каламбур понравился Болт Бух Грею. Его сегодняшняя расположенность к внуку Лемурихи окрепла. Он поднял стакан, кивком указал на другой и, едва Курнопай охватил пальцами шершавинку стакана, промолвил, блокируя радость, рвущуюся из груди:
— Имеется беспрецедентный повод для тоста.
Болт Бух Грей выждал, пока не придушил в себе радость, чтобы не рухнуть в слюнтяйство феминизированных офицериков.
— Со всей ответственностью подчеркиваю, что этому не было прецедента. Тем для меня, разумеется, ответственней.
Курнопай приготовился к тому, что тост Болт Бух Грей посвятит ему.
