Владимир Орлов - Шеврикука, или Любовь к привидению
Московская публика известно какая. Стреляют, пушки палят из танковых башен, черные дымы ползут по белым камням сановных зданий; в благонравных, культурных странах и городах люди бы попрятались, в ванных комнатах закрылись бы на замки, под кровати забились бы в своих крепостях. А у нас нет. Извините! Тысячи зевак тут же объявятся возле танков. Детишки будут прыгать «в классики» на асфальтах среди бронетранспортеров. Дама в леопардовом паланкине выйдет выгуливать ньюфаундленда Аполлона туда, где она и вчера его выгуливала. Ну, стреляют, ну, палят, ну, бомбы падают. Пожалуйста. Их дело. Экая важность! К чему мы только не привыкли. Чего мы только не видели. А среди зевак и не все будут стоять с отвисшими челюстями. Многие выждут момент, когда и самим удастся броситься в полыхающее здание, чтобы поглядеть на все вблизи, а то и добыть сувенир или дать кому-либо в морду. А то и просто так.
Но в случае с Пузырем останкинские жители повели себя исключительно пристойно. На первых порах. Они не только не протыкали его вязальными спицами, не орали на него и не обзывали дурными словами, но и вообще не трогали Пузырь и даже будто стеснялись быть назойливыми. То ли деликатное и тихое приземление Пузыря понуждало их к деликатности и тихонравию. То ли, несмотря на уверенность, что рано или поздно Пузырь нечто совершит, теперь они до того были удивлены его посадкой, что и не знали, как быть. Или посчитали его московским гостем, какому следовало оказывать гостеприимство. А может, тайна Пузыря охраняла его и позволяла ему пребывать в безопасности и в спокойствии.
Словом, толпа не бросилась на Пузырь, не стала его терзать, щупать, кромсать или просто обижать, а лишь смотрела на него и соображала. Дети не вытащили из чуланов санки с намерением кататься по его склонам, а тоже пребывали в удивлении. Даже разнополые рокеры на ижевском громоходе, разъяснявшие неделю назад жителям Землескреба, что Пузырь справил на них нужду, малую или большую, не важно какую, уж на что наглые, и те проехали под аркой Пузыря от улицы Цандера к проезду Ольминского чрезвычайно кротко, пожалуй, и уважительно и почти беззвучно. Пузырь их не тронул, и дороги под ним были открыты.
Шеврикука был, естественно, не менее чуток к явлениям природы, нежели аквариумные рыбы, коты и музыканты. Пузырь не вздрагивал, не покачивался и даже еще не вызывал смущение душ, а Шеврикука уже понял, что Пузырь сядет, и не на улицу Королева. Прежде он несколько беспечно относился к присутствию Пузыря, во всяком случае, не думал всерьез о причинах и происхождении Пузыря. Теперь Шеврикука обеспокоился.
Причины и происхождение могли быть и такие, что не давали никакой возможности толковать или называть их. И тут уж ни люди, ни домовые не были вольны что-либо поделать. Или предпринять нечто путное. Но вдруг обстоятельства выпали попроще? Скажем, изготовили и явили Пузырь Отродья Башни? Или умельцы и гении вроде Митеньки Мельникова из Землескреба. Зная об этом наверняка, можно было бы дать направления мыслям и действиям. Одно ясно, соображал Шеврикука: спешить с Пузырем нельзя. К нему, приземлившемуся, надо привыкнуть.
Но соображал не один лишь Шеврикука, а, видимо, многие здравомыслящие останкинские жители. И не только останкинские жители. В день, когда Пузырь повис над улицей Королева, происходили преобразования форм и свойств Пузыря, при этом менялись его цвета, и оболочные, и внутренние, то они были тихо-бурые, то бледно-фиолетовые, то нежно-серые, то перламутрово-палевые, и будто волны неких колебаний или даже чувств исторгал Пузырь. Тогда эти волны вызывали в наблюдателях то тихонравие и ожидание благ, то тревогу и нервический зуд.
Теперь Пузырь застыл. Внутри него ничто не жило и не могло жить. И если в минуты приземления Пузыря в Останкине многие испытали несомненный энтузиастский порыв, а при воспоминаниях о пролитых прежде киселях и супах возникали именно и ожидания благ, то через несколько часов даже и недавние энтузиасты ощутили беспокойство и нервический зуд.
Пузыря опасались. Посчитали: внутри него нет добра. Не к добру он разлегся на бульварах, не к добру. «Да это же мыльный пузырь! – успокаивали оптимисты. – Лопнет, и следа от него не останется!» «Кабы мыльный! – оспаривали их суждение угрюмые. – Если этот лопнет, то, может, и от Останкина следа не останется». Сразу же потекли слухи о возможной эвакуации жителей Останкина то ли в Лобню, то ли в Талдом, то ли в Вербилки. Отчего-то на ум судачившим приходило именно савеловское направление. На власти не надеялись, потому как и лед в Останкине теперь по зимам никто не скалывал и не солил. Впрочем, санитарный врач Желонкин, нынче в должностном халате, бегал по тротуару Звездного бульвара, не захваченному Пузырем, и упрашивал зрителей ничего от сорного объекта в пищу не заготовлять. Поджидали прибытия высокомерного малого в предзимнем клетчатом пальто с трубкой во рту, прозванного инспектором Варнике, сейчас бы, пожалуй, без прежних стремлений дать негодяю отпор выслушали и его рассуждения о Земле как о человеческой плантации. Но инспектор Варнике не прибывал.
Конечно, с ходом времени нашлись и невоспитанные юнцы, находящиеся еще и в дошкольной неразумности. Эти начали швырять в Пузырь камни. Но камни и прочие снаряды озорников до Пузыря словно бы не долетали. И ни одна птица на глазах Шеврикуки на Пузырь не опустилась. А много каркало в Останкине нагло-вороватых ворон и галок. Похоже, ни камней, ни птиц Пузырь к себе не допускал. И выходило: вряд ли до него вообще можно было дотронуться.
В годы, известные благополучием граждан и отсутствием неприятных и тем более чрезвычайных происшествий, сделали бы вид, что никакого Пузыря нет, и упоминать о нем не стали бы ни слова. И Пузырь, возможно, исчез бы сам по себе. Растаял бы. Заплесневел бы от людского невнимания. Или усох от тоски. Сейчас к нему, конечно, явилось множество людей гласных, осведомленных, с отменной и красивой аппаратурой. Но и они были в смущении. (А Шеврикука уже чувствовал себя угнетенным.)
Вопреки суждениям угрюмых граждан, часа через три приехал к бульварам и кое-кто из городских управителей. А за ними последовали и военные, и из служб порядка, и ученые, на вид, мужи. Явились люди с собаками, дозиметрами, щупами, миноискателями. Собаки тоже были на вид ученые, некоторые из них имели наружность специалистов, чующих наркотики. Принялся со вниманием облетывать приземлившееся тело известный в городе сине-белый воздушный корабль («Америка России подарила вертолет…»). Никаких обращений к жителям при этом не прозвучало, призывы «разойтись» также не произносились. А некоторых, естественно, ждали дела, хозяйственные и коммерческие заботы, глазеть на Пузырь и на его исследователей они более не могли. Потихоньку и без всяких призывов публика стала расходиться. К вечеру вернемся, полагали иные, а на боках Пузыря напишут белым: «Проверено. Мин нет».
Шеврикука еще немного потолкался среди наблюдателей. Но он чувствовал: ничего примечательного более не произойдет. Посадка совершена, и все на сегодня. Хватит. А там что-нибудь и случится. В толпе Шеврикука видел Дударева, Радлугина, бакалейщика Куропятова, Сергея Андреевича Подмолотова, Крейсера Грозного, его японского друга Сан Саныча, но вступать с кем-либо в беседы не стал. В получердачье отдыхал эксперт-полуфаб, специалист по катавасиям Пэрст-Капсула. Его Шеврикука спросил:
– Приземление наблюдал?
– Видел.
– Пузырь не от Отродий Башни?
– Не знаю. Не думаю. Вряд ли.
– Ну ладно. Не от Отродий так не от Отродий.
– Вы озабочены Пузырем?
– Пожалуй, озабочен, – сказал Шеврикука. – Так ты говоришь, ко мне может явиться Тысла?
– Скорее всего, Тысла. А с Тыслой и Мульду.
– Мульду?
– Да. Потомок Мульду. Тысла и Мульду – порождения гуманитариев.
– То есть?
– Материализованные. Или осуществленные. Тысла – Тыльная Сторона Ладони. А Мульду, или Потомок, – из кинематографа. Или из кинопроката.
Пэрст-Капсула рассказал Шеврикуке о Тысле и Мульду то, что знал, или то, что посчитал возможным рассказать. О тыльной стороне ладони и я кое-что могу добавить. И Шеврикуке, почитателю детективов и крутых романов, тыльная сторона ладони несомненно была известна. Тыльной стороны ладони нет. И быть не может. Однако она есть. Во множестве сочинений. В особенности в боевиках, украсивших лотки развалов на московских тротуарах. Какие только действия не производит в них тыльная сторона ладони. И сокрушает челюсти, и кромсает цепи, и пробивает кирпичные стены, и вытирает мокроты под носом страдающего простудой, и смахивает со щеки скупую слезу морского волка. Шеврикука мог представить, каким существом вышла материализованная Тысла. Относительно Мульду версия Пэрстом-Капсулой была выговорена такая. Мульду происходил из города Ачинска Красноярского края. Лет двадцать назад, а то и больше, люди ходили в кинотеатры и смотрели в них фильмы. В одном из них, в частности, наши разведчики во вражеском тылу боролись с матерым подлецом, фашистским шпионом Дункелем. Фильм назывался «По тонкому льду». Однажды из енисейского метрополя позвонили в город Ачинск местным кинофикаторам и сообщили, что скоро к ним прибудут коробки с лентой про Дункеля. То ли телефонный аппарат барахлил, то ли ачинский кинофикатор оказался романтиком, но через день город оклеили афишами с приглашением посмотреть фильм «Потомок Мульду». Этот Потомок Мульду был изображен таким свирепым и гнусным, что сам себя не вынес, испарился с картонных листов и унесся в таежные небеса. Но и его прибрали в хозяйство Отродья Башни. Из рассказа Пэрста-Капсулы следовало, что хотя большинство Отродий произошло от технарей и естественников, есть среди них или рядом с ними произведения гуманитариев – те же Тысла и Мульду, и канцеляристов – скажем, Коррожь (корректирующая жидкость), и пищевой индустрии – подруга как раз Коррожи Жразь (осуществилась из жевательной резинки), и, конечно, шоу-бизнеса.
