Артем Белоглазов - Живи!
И с тех пор Влада Роста не стало: последний целитель умер, вместо него появился странствующий философ Славко. Приятный малый, простоват, но отнюдь не дурак. Бывший солдат, а ныне — пустомеля, бродяга, травящий байки за краюху хлеба с маслом. Ходит Славко из деревни в деревню, подрабатывает классным чтением, развлекает детишек и взрослых, кое-кого — уму-разуму учит. А заодно почву зондирует — хотят ли здесь прекращения игры? Вроде хотят, как не хотеть? Да не верится. А если есть шанс? — предлагает Славко. Говорят, в крупных городах для многих игра закончилась. Ха-ха, ну что вы горячитесь, это всего лишь шутка!
Те же, кто согласен, кто чувствует правду в речах пришлого чудака, получают заветное освобождение. «Живите, — говорит философ, на миг превращаясь в целителя Влада. — Живите свободно!» И слова эти, повторяемые на разные лады, гуляют из конца в конец страны.
Не стало и Иринки. Порой я вспоминаю ее с легкой грустью, но прошлого не вернуть — взбалмошная девчонка сгинула навсегда, а у меня появилась жена, милая и веселая, готовая повсюду следовать за мужем. Венчались мы в какой-то богом забытой деревеньке у подслеповатого священника, и он, конечно, весьма удивился, услышав имя девушки — Мидори. Последний привет от той, прошлой Иринки. Ну, зачем, скажите на милость, она выбрала такое странное имя?
— Это на японском, — хмурясь, объясняет Мидори. — Забыла, что означает, но звучит красиво.
— У тебя была знакомая японка, которую звали?..
— Вот еще! Не было у меня никаких знакомых японок. Я в детстве страшно любила японские мультики, аниме то есть, и там была одна… одна героиня, которая влюбилась в мужчину и стеснялась признаться. Ох, и мучилась же она. И я для себя решила — любимому надо признаваться сразу, без всяких колебаний, а потом выходить замуж. Ну, почти так и случилось.
— То есть любимый был не против? — смеюсь я.
— Пусть бы только попробовал, — исподлобья глянув на меня, говорит Мидори.
— Мидори, ты — восточная женщина. Относись ко мне с уважением, тем более, ты жива только благодаря мне. Я — твой спаситель!
— Ха!
Мы сидим на берегу. Слева, справа и позади — песок, в котором попадаются ракушки и мелкие гладкие камешки. Зато впереди — вода, целое море воды. И ныряющее в волны солнце. По темной ряби к горизонту бежит красная с оранжевым дорожка. Прибой накатывает на берег, низкие волны одна за другой растекаются пеной и отползают назад. В спину дует слабый ветер.
Мне чудится, что у края неба мелькает белый росчерк, словно большая птица раскинула крылья, или там, в сине-зеленом просторе, скользит по гребням волн, вздымая тучи брызг и зарываясь носом, и снова взлетая… летит на полных парусах красавица-яхта.
Я вскакиваю и, сложив ладонь козырьком, вглядываюсь в переливающийся красками закат, но яхты, отголоска детской мечты, уже нет.
Всё проходит… Я зачерпываю холодный песок, пересыпаю в горстях. Песчинки тихо шелестят, и кажется, это время струится в ладонях: старое теряется, исчезая в веках, а новое спешит занять его место.
Мидори любуется ракушками: берет из кучки и вертит, наставляя на солнце. И ракушки из белых становятся розовыми.
— Мидори, почему солнце опускается в море и не шипит?
Она с неудовольствием опускает ракушку.
— А зачем ты выбрал имя Славко?
— Так звали одного человека, молоденького солдата.
— И что? Какое-то простецкое имя, не подходит философу.
— Это… как память. Мы познакомились в автобусе, когда я искал сестру.
— И где он теперь?
Я ссыпаю песок в холмик, погребальный холмик для Славко.
— Он смелый парень и не испугался бездны. Наверно, ходит сейчас по твердой земле, гордо расправив плечи, и ничего не боится.
— Когда ты так говоришь, то наверняка врешь, — грустнеет Мидори.
Я смущенно отряхиваю ладони.
— Правда вообще очень грустная штука.
Может, стоит наведаться в Беличи? Как оно там? Или, наоборот, не надо.
— А ты заметил? — удивительно тихо вокруг. Тишина, ветерок да волны плещут, и то будто украдкой. И кроме нас ни души, как в сказке… Хорошо, что всё так замечательно кончилось.
Всё никогда не кончается замечательно. Правда лишь в том, что всё кончается: а вот как — уже зависит от нас.
— Хочу побывать в Японии. — Мидори резко меняет тему. — Поглядеть, как цветет сакура. Ты не представляешь, какая красота! Розовые, словно бы пушистые цветы и пурпурные листья. Хочу сидеть с тобой на татами и пить подогретое сакэ из глубоких мисок.
— Глупая, ты же не пьешь водку.
— Сакэ — буду, ведь я восточная женщина и твоя жена. Я надену кимоно с широким поясом и длинными рукавами и…
— Боюсь, нам будет сложно попасть в Японию, Ир… Мидори.
— Ничего страшного, мы научимся ходить по воде.
— Многие до сих пор по земле ходить не научились. А ты — по воде!
— Мы сумеем, я верю. Ой, кто это?..
По кромке берега бредет одинокая серая фигура, сгорбившаяся и исхудавшая. В руке человека дырявый, солнечного цвета зонт, он вертит его перед собой, как клоун в цирке, и монотонно, будто заклинания читает, бубнит под нос. У человека рыжие с сединой волосы и оттопыренные уши. Он издает много шума, этот человек. Как мы не заметили его раньше?
— Это же… — шепчет Мидори.
Волик, мой старинный друг. Осколок памяти, оставшийся в скромной деревушке, где я-кукловод превратил крестьян в густой туман. Волик шагает в нашу сторону, махая раскрытым зонтом, а следом подпрыгивают, гремят привязанные бечевкой к лодыжкам консервные банки. Увидев нас, Волик останавливается, роняет зонт и долго-долго смотрит, приоткрыв рот. И, узнав, начинает хихикать, потирая ладоши.
— Вот так встреча, отец, вот так встреча. — Он, наклонившись, отвязывает веревки.
— Вам помочь? — Мидори вскакивает, но Волик, как бы отталкивая ее, выставляет ладони:
— Нет-нет, не стоит.
Он смотрит на меня снизу вверх.
— Отец, как поживает ваш талант?
Я теряюсь:
— Не знаю… Он… растратился. А после игры… Да глупости: я уже со школы не занимался писательством!
— А вы попробуйте, отец, попробуйте, — веско советует Волик. — Возродите талант. Только вот, отец, о чем бы вам написать? — Он ловко подхватывает зонт и, опершись на него, задумчиво шевелит губами, будто и впрямь выбирает тему для моего нового романа.
Мы с Мидори терпеливо ждем. У нас так много времени теперь, что кажется, можно ждать вечность.
Волика наконец осеняет.
— Отец… есть прекрасная идея! — Подозрительно зыркает по сторонам: никто не подслушивает? — Напиши обо мне.
— О тебе?..
— Ну да. О нашем детстве, о романе своем, о Еленке и директоре Филле. А я буду главным героем.
Мне вспоминается, как когда-то, давным-давно, я украл для Волика деньги на кино. Но всё раскрылось. Отец перетряхнул мою комнату, обнаружил и сжег рукопись, наорал и хотел жестоко выпороть. Я стал рисовать пошлые комиксы, рассорился с Воликом, с Марийкой, грубил учителям. И жизнь моя, как писателя, пошла под откос. Всё плохое, что со мной приключилось, все беды… начались с кражи. Волик — причина моих несчастий.
— Да что в тебе такого, чтоб писать про тебя?! — бросаю я резко, уже сожалея, что вспылил. Несчастный сумасшедший Волик, разве он виноват? Причина в другом.
Волик, отступив, машет рукой:
— Отец, ну что ты! Зачем так говоришь? Обо мне, и не написать? А вот — гляди! — Он поднимает зонт над головой, поворачивается на каблуках и, вскинув подбородок, начинает важно шествовать в воду.
— Утопится… — охает Мидори. — Вот дурак-то… Вла… Славко, останови его!
Я кидаюсь к Волику и обмираю.
Потому что Волик идет. Потому что он идет, важно переставляя ноги, с важным видом держа над головой солнечный зонт — идет прямо по волнам, по морю, и не тонет, ни на миллиметр не погружается в воду.
— Я… — Мидори не хватает слов. — Тебе это ничего не напоминает?!
Совершенно очумело киваю:
— Это как Иис…
— Это так, будто он отправился пешком по воде в Японию! — возмущается Мидори. — Вместо нас. Вот мерзавец!
Солнце опускается в море и не шипит, не хочет шипеть, сволочь. А свихнувшийся Волик идет ему навстречу и машет солнечным зонтом.
— Думаешь, мы сможем? — в голосе Мидори плаксивые нотки. — Ведь это будет жутко нечестно, если он сможет, а мы — нет.
— Пусть идет. И у нас с тобой когда-нибудь получится, если хватит таланта, конечно.
Дырявый зонтик вертится над головой Волика подобно второму солнцу и вдруг — хлоп! — закрывается. Последний зонтик закрылся, думаю я. А Волик начинает погружаться в воду. Медленно, как торпедированный подводной лодкой корабль. Медленно и величаво. Важно бултыхая ногами и задрав вверх подбородок.
Я срываюсь с места. Утонет ведь, каналья! — чертыхаюсь на бегу. Утонет, и спасти его некому: ни я, ни Мидори не умеем плавать. Влетаю в холодную воду и останавливаюсь; прибой захлестывает ноги, и джинсы сразу намокают. Вот оно — море. Море, о котором я мечтал с детства. Хватит ли мне таланта изменить правила игры и пойти по воде, чтобы спасти Волика?
