Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец
– Понял, но не так, как вы хотите, мама.
– Неважно. Главное, чтобы ты принял это как часть своего личного пути. И, знаешь, не называй меня больше матерью, на то у тебя мадам Эрменхильда есть. Это не потому, что я не хочу считать тебя сыном, все вы, молодые, мои сыновья и дочери.
– Вы мать моей нареченной. Разве рутены не называют такую женщину…
– Тещей – и никак иначе. Март, дело не в том, вовсе не в том, что я тебя отвергаю. Слово «мать» обязывает тебя слушаться моих советов, почитать мои сентенции. Тебе ведь и сейчас неловко оттого, что ты вроде бы не хочешь последовать моей дурацкой притче и отказаться от национального самоутверждения. Брось. Я не Бог, чтобы тебе диктовать, да Он и не занимается ни диктатом, ни диктантом. Считай, что ты всегда прав, и гни свою линию.
Его нашествие малость притормозило мою творческую мысль. А мне почему-то кажется, что если я не придумаю, как в самый последний момент оттащить от него Серену, – а это нужно, всей шкурой чувствую, – то весьма нехорошо получится.
Нужно. Вот только бы знать еще, для чего…
…Я много бродила по здешнему парку. Заросший, непричесанный, он напоминал мне детские походы за терпкой и жесткой китайкой, что поспевала в брошенных яблоневых садах, охоту на обломки казенной дачной утвари – наша голландка работала, сушила воздух и обыкновенным летом, не говоря уж о бабьем. Темнота разбитых окон, что зияла посреди торжествующих кустов боярышника и калины, погнутые качели, у подножия которых вылезли из травы клейкие валухи и сыроежки, брошенный детсадовский рукомойник в виде желоба над корытцем, пожухлые огуречные плети, сентябрьский шепот берез и тонкое свиристенье ветра в сосновых иглах, балансирование на грани двух опадающих жизней, лесной и человеческой, когда наяву в глаза входят лучшие твои сны. А из полуразрушенных ворот, из разваленного кирпича истекает дорога, по которой никто никогда уже не приедет, по которой можно только уйти…
А в Андрии сейчас, как всегда, самозабвенно цветут на обочинах одуванчики и куржавник. Здешний одуванчик-сола похож на лесной, но не совсем. Его легковейный желтый шарик не многим крупнее рутенского, но когда вызревает парашютное семя, оно становится настоящим стихийным бедствием: лезет в ноздри, глаза, уши и волосы, бестолково липнет к одежде, словно линяет огромный добродушный пес. Куржавник тут низок, листом хил, зато вечно стоит облеплен, будто зимним инеем, иззелена-серым иглистым пухом, в знойный день аромат его полынно горек, это запах емшана, запах родины, и на его нити подвешено мое сердце. Моя родина – полынь, иней, снег.
Я вижу.
…Дружок мой весенний, Март Флориан, Флорин, Флоризель, едет бок о бок с Сереной на черных жеребцах-фриссах. Верный Артханг в парадной ливрее бежит у стремени сестры, время от времени грозно скалясь на нижнюю часть кентавра. Бежит, демонстративно глядя то вперед, то вбок, то – чуть скося карий взор – назад, отыскивая воображаемую опасность: только не на саму всадницу.
– Я почти ненавижу то, что меня сделало, – говорит ей Март, и глаза его цветом одинаковы с камнем на пальце. – Прекрасная культура, гуманный свод законов, богатейшая сокровищница знаний и материнские объятия – это пеленки, одного корня с пеленами. Колыбель, похожая на гроб.
– Ты об одном этом и говоришь со мной, твое величество, – усмехается Серена. – Хочешь разломать колыбель своим мечом и моей силой? Ненависть или «почти ненависть» не приносят никакого плода. Моллюск любовно обволакивает слоями перламутра песчинку в своем теле, не пытаясь отторгнуть.
– Способ брата моего Даниэля. Он монах и усвоил язык монаха, не воина.
– А ты думаешь как воин, а вслух жалобишься, будто дряхлый пророк. Боишься – не делай, делаешь – не бойся, не сделаешь – погибнешь!
– Откуда у тебя эти слова, девушка? Неужели ты согласилась бы, если бы я пошел против крови брата, против установлений моего брата и…
– Даниль одно, ты – другое. Каждый имеет право на свои личные глупости – это плодотворнее, чем повторять благой заемный опыт. Каждый из нас троих. И ты. И я. И он.
– Ты говоришь так, будто мы сами по себе вообще не в силах совершить ни мудрого, ни разумного.
– Почему же? Для этого надо всего лишь отставить свои разум и мудрость в сторону, – смеется Серена. – Так, без головы, совершаются дела любви и брака, так древние управляли государством, так, верхним чутьем, улавливается главная нота в музыке мира.
– Из этой чуши я понял одно: нам нужно поскорее пожениться, чтобы потерять голову. Тогда все будет распрекрасно.
Теперь смеются оба и прибавляют рыси. Окованные медью косы бьют Серену по спине, ветер отдувает плащ ее спутника, и еле поспевает за ними Артханг во главе верховой человеческой свиты.
Что будет, если на пути встретится им бродяга, который покинул и разорил свое каменное гнездо в Лесу, чьи нестриженые волосы заплетены ровно в семьдесят семь косичек, свисающих до пояса, и покрыты пестрой косынкой? С верной кошкой на одном плече и гитарой, свисающей с другого? Узнает ли Серена, скользнув по нему взглядом, своего идеального возлюбленного – ведь запоминается не суть, а лишь внешнее? Воскликнет ли Мартин: «О брат мой!»?
Потому что затянулись, как рана, и углубление в земле от его хижины, и следы его на речном песке. По уговору БД – заложник Леса, только никто не будет его там стеречь, только оберегать осмелятся, и то втихомолку, чтобы не оскорбить. В том весь смысл его залога. Но что сделаешь с его песней, которая вольно срывается со струн, подобно пуху солы, легчайшему серебру «благой досады», аромату полыни и куржавника? Ее не убережешь.
Ибо куржавник нынче пахнет тревогой.
…Я существую. Поистине, я существую – постольку, поскольку существуют зазор и трение между мною и окружающей действительностью.
Район тут, строго говоря, бедный. Не нищий, как у мунков-хаа в их таборных пятиэтажках, где всё всегда слыхать и от ходьбы по коридору стены колышутся. Но и не преуспевающий, как у деловых простолюдинов, где каждый день приносит внешнее материальное улучшение. Впрочем, с точки зрения лесного народа, и то, и другое – всего лишь уровень одной скудости, которая остается неизменной во все дни, во всех интерьерах, на фоне любых культурных достижений. Неумение воспарить мыслью над стиральным баком и корытом с едой. Внешне и у меня так. (Хотя вовнутрь им всем, этим андрам, я не умею залезть, пускай молчуны это изучают; им случается находить в тощей духовной руде самородки и самоцветы.) Я выхожу за крупой, ливером и хлебушком в старом кормильном платье Эрмины – подержанная дама интеллигентного склада, уже не аристо какая-нибудь, хотя пока и не своя в облипочку. Бассет телепается впереди с плоской корзинкой в зубах; его роль – вынюхивать опасность и предупреждать собратьев, когда необходимо их содействие, а когда – невмешательство. Со мной здороваются местные обыватели всяческого рода и вида: кое-кого из них я тоже подкармливаю.
Дома у меня все распрекраснее. Живут цветы в битых вазонах, треснутых супниках и одном ведерке из-под шампанского. Растительности кругом много, вот манкатты и не постеснялись откопать кустик-другой. Приходится лечить и приручать, пока не оживут; потом я высаживаю их в грунт и набираю новую партию захиревших питомцев.
Археологический розыск продолжается. У нас завелись хорошенький чайник, обширная миска для Бэса и стопка чуть выщербленных тарелочек из того же семейства, что одна из супниц. Королевские драконы и лилии поистерлись, глазурь подернулась сеточкой трещин, но вид по-прежнему величавый. Также нашлись ложки, две столовых и одна чайная, странный штопор, отлично исполняющий у меня роль вилки, и нож. Свечи я больше не покупаю – нашла чудные, толстенные, как для алтаря: огонь фитиля постепенно уходил внутрь и мерцал оттуда, как из алавастровой чаши. Также мне слабо пообещали устроить «люминофорию» – аналог рутенских ламп дневного света – однако надежды на это было немного.
А еще я совсем неожиданно нашла книгу в деревянной шкатулке, которая служила ей переплетом. И погружалась в нее каждый вечер, как в приключение: на картинках красавицы, перегнувшись в седле тонким станом, ловили тетивой газель, государи собирали совет, покоренные государства приносили дань, тонконогие альфарисы ступали по мостовой, каждый камень которой был личиком юной пери. На крылатом коне ехал всадник, лицо которого было скрыто сиянием, это был предводитель войска; и навстречу ему с другим войском, под таким же изумрудного цвета знаменем выходил светлый воин верхом на кротком муле – союзные государи собирались на решающую битву. А понизу миниатюр бежал непонятный мне узор цветных письмен, и на широкие поля накатывал прибой речений. «Будь на этой земле чужаком и странником», – разобрала я там.
Кто и когда оставил здесь для меня такое сокровище?
– Лучше бы денежку подбросили, – ворчал Бэс. – Королевская сума последнее время только и старается дать понять, что не резиновая. А знаете, сколько денег у нашего брата кауриков? Только намекни. И короля-батюшку лично можно подоить. И матушку.
