Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)
Графу Набедренных было прекрасно известно, что первый хор «Кармины Бураны» замолчит не «ни с того ни с сего», а строго в соответствии с договорённостями, кои пристало именовать партитурой нашей парадоксальной батальной сцены, но в первый миг вкрадчиво потрескивающая динамиками тишь и на него произвела совершенно фантастическое впечатление. Так иногда описывают посмертную встречу с европейским богом: жизненная суета обрывается на случайной ноте, и открывшееся взору безмолвное величие вынуждает обратить пристальнейший мысленный взор на собственное греховное ничтожество.
Но это всего-навсего эстетская иллюзия.
Граф Набедренных не верил ни в европейского бога, ни в европейское посмертие, но то была неверная постановка вопроса: как постиг он только теперь, он не верил в смерть саму по себе. Где-то в отдалении щёлкали выстрелы, они означали смерть, но если смерть так легка, так скора на расправу, так приручаема всяким, кто осмелится ей распоряжаться, не значит ли это, что мы понимаем её превратно?
Люди и книги ведь твердили, будто укачанная индокитайскими волнами смерть родителей должна была оставить графа Набедренных безутешным, но ничего подобного он в себе не обнаружил — ни четыре года назад, ни потом. Право, странно сокрушаться из-за финального аккорда пусть даже самого чарующего концерта! А что финал неизбежен, следует уже из композиции: композиция попросту бессмысленна без финала, без финала она теряет всякую ценность. Быть может, финалу приличествует не посрамить всё, что прозвучало до него, но о чём ещё печалиться?
Смерти нет, есть лишь финальный аккорд и тревога за то, чтобы не сыграть его фальшиво.
— Солдаты Резервной Армии, — не утруждая себя восклицанием, разрезали тишину пополам динамики, — вы зверски расстреляли членов Четвёртого Патриархата, поддавшись панике, порочащей ваши погоны. Вы трусы — и вы преступники. Такие же, какими полагаете Охрану Петерберга. А то и хуже: всё, что совершила Охрана Петерберга, она совершила сознательно и без сожалений. Вас же под наши стены согнали ваши генералы, как сгоняют скот. Они не снизошли даже до объявления о разгроме Оборонительной Армии на Южной Равнине. Так неужто вы верите, что о положении Петерберга они сказали вам правду?
— Радио! Радио! На паузу ленту, срочно! — булькнул приёмник внутреннего канала. Барон Каменнопольский, весь неестественно белый и оцепеневший, на непочтительный к моменту приёмник воззрился в высшей степени потерянно — словно оказался тут ненароком, а не нёс пост подле точки связи.
— Есть на паузу ленту! — весело отозвался из приёмника голос, в котором признать За’Бэя позволяла только вечно приподнятая интонация. — Казармы, что там у вас?
Но разъяснения граф Набедренных с Веней не услышали, поскольку останавливаться не намеревались: шли они всего-навсего с середины Восточной части, но до границы с частью Северной до сих пор не добрались. Да и вид барона Каменнопольского так и вопиял о том, что куртуазная беседа над приёмником сейчас неуместна.
Впрочем, предполагаемую причину паузы можно было пронаблюдать непосредственно, буквально в дикой природе — полк, вольготно расположившийся в поле зрения графа Набедренных и Вени, выкатил откуда-то телегу, гружённую двумя большими динамиками, и готовился сказать своё слово.
В самом деле — случился бы конфуз, если бы За’Бэй и Золотце не принудили к молчанию магнитную ленту! Не сознаваться же, что обличительная речь записана ещё ночью. Ах, до чего невежливо.
Веня сполна насладился тем, что преодолевали они как раз такой участок крыш, где дополнительные укрепления собирались устанавливать по остаточному принципу, читай: не устанавливать вовсе. Прильнул к внешней стене между бойницами и подался вперёд, словно обзирал пейзаж с балкона. Переждав неизбежные неодобрительные шепотки солдат, граф Набедренных позволил себе мысленное признание: это чрезмерное, но во всех отношениях правильное сумасбродство. И такое восхитительное.
— Вы только подумайте, граф: они желают спорить! И не на переговорах, а во всеуслышание, тоже из динамиков! Надеются, глупцы, обратно завладеть умами своих солдат? Невероятно, просто невероятно. Они уже приняли наши правила игры — мы уже победили, граф.
— Не спешите так, душа моя.
— Пожалуй, мне нужно посмотреть в глаза людям у аппаратуры.
Сам граф Набедренных предпочёл бы смотреть им в погоны, чтобы представлять настроения на разных ступенях иерархической лестницы, но бинокль подал тотчас же. Разумеется, театральный — уважение к военному ремеслу не позволяло ради забавы лишать какого-нибудь неудачливого солдата столь важного атрибута.
— Командование Охраны Петерберга! — донеслось из-за стены. — Ваши террористические выходки только сильнее укрепляют наше убеждение, что власть в Петерберге узурпирована преступниками! Не усугубляйте конфликт! У вас нет поддержки внутри кольца и не может быть поддержки снаружи! Вы погибнете! Не тяните за собой в могилу целый город! Откройте ворота — и вы предстанете перед судом! Кому-то из вас суд может сохранить жизнь! Простые солдаты Охраны Петерберга и вовсе расплатятся за соучастие отставкой со службы! Если же вы продолжите неподчинение приказам Четвёртого Патриархата, вы все обречены на голодную смерть! Смерть преступников, не знающих чести! Оказавшись на её пороге, вы возненавидите свою гордыню! Четвёртый Патриархат проявил невиданное милосердие, предложив вам сдаться! Благодарите мудрость наших правителей и Пакт о неагрессии!
— Вы зверски расстреляли членов Четвёртого Патриархата, — внезапно ответил хладнокровным Твириным хор казарменных динамиков.
Веня опустил театральный бинокль и, усмехнувшись, тихонько поаплодировал.
Граф Набедренных вторил ему со всей искренностью — неведомо, случайный ли это успех, или же господа Коленвал и Драмин умудрились по радио передать Золотцу и За’Бэю содержание воззваний противника, но не обладающая волей магнитная лента вступила в живой диалог вполне сносно.
Преклоняясь перед хорошей — а следовательно строгой — режиссурой, граф Набедренных нечасто вспоминал о прелести импровизации. Какое счастье, что вокруг хватает тех, кто в импровизации одарён.
— Кровь членов Четвёртого Патриархата на ваших руках! Ваших! И вы за неё ответите! — возмутились динамики Резервной Армии.
За возмущением следовало что-то ещё, но Веня повернулся к ним спиной и лукаво заметил:
— Не голосили бы так, вышло бы убедительней. То ли дело Твирин — если записать его на бумаге, не понадобится ни единого восклицательного знака. Хозяину ситуации восклицательные знаки ни к чему.
— Поскольку у хозяина ситуации, душа моя, полное кольцо недурственных динамиков. Он может хоть шептать в своё удовольствие, а наш противник приговорён к ору. Боюсь, огня сих речей не достаётся даже северу, а уж близ железной дороги о них и вовсе никто не подозревает.
— Думаете, не сумевший предугадать, с чем придётся столкнуться, заслуживает жалости?
— Думаю, жалости не заслуживает никто, ибо заслужить её в принципе нельзя. Жалость исходит из душевной избыточности жалеющего, а к жалеемому она не имеет прямого касательства.
— Наконец-то вы это произнесли, — непривычно резко бросил Веня и зашагал в направлении Северной части.
Пару оглушительных мгновений граф Набедренных так и стоял, блуждая взглядом по успевшему растерять шик своего построения полку Резервной Армии. С одного края перед шеренгами кто-то чеканно расхаживал и о чём-то кричал, на том же краю, который вытолкнул ответные динамики, копошилась подлинно мышиная возня.
Зачем они пришли? На что они уповали? Взять и вырвать Петерберг из когтей самопровозглашённых хозяев ситуации? Ах, оставьте это! Да даже если и вырвут каким-то чудесным стечением обстоятельств — так ли много увидят они благодарности от Петерберга, в тех самых когтях уже побывавшего? Неужели они всерьёз надеются, что Петерберг сможет — и захочет — вернуться к послушной скуке того, что в наших широтах принято считать достойной жизнью?
Небывалая наивность!
Не заслуживающая жалости. Конечно, нет.
Небо безжалостно разродилось снегом — будто утомилось от зрелища и решило накрыть его старой простынёй, как и поступают с неугодным хламом.
Граф Набедренных нагнал Веню перед импровизированной амбразурой, которую обойти можно было только по спешно возведённым лесам.
— А ведь жалость чужда росскому характеру — она была столь обширно насаждена нам через европейскую просьбу miserere, обращённую к абсолютному адресату. Но если абсолютного адресата нет, кому сдалась жалость?
— Опять скрываетесь за приверженностью росскому национализму? — вздёрнул бровь Веня.
— С вашего позволения, я бы скрылся под зонтом — снежно! Вы присоединитесь ко мне? Хотя бы чтобы осмеять мой росский национализм.
